Мне было очень весело это писать, и я, может впервые, собой довольна. НО! Еще раз. Это грязная абсолютная чернуха с поревом без полноценного согласия. С подробными описаниями всякого нехорошего. С кровищей. С сумасшедшими мальчиками и поломанными девочками. И везде один мрак и тлен. Если не боитесь и готовы - приятного чтения)

Бтв, многовато вышло, каюсь. Надеюсь осилите и не уснете. Но в свое оправдание - тут несколько полноценных сцен секса, таааак что мхмхх—))

К сожалению, она еще жива. Даже более того — жива уже достаточно много времени. Ей трудно сказать, сколько точно, но не то чтобы это особо ее волнует.

В этом новом красном месте Элевен больше не может концентрироваться ни на чем, кроме медовых слов Генри. Ни на чем кроме его лжи — она уверена, каждая его буква пропитана, как тортовый корж, грязью и смертью. Цепляется за каждое предложение, выискивает подтверждение своих блуждающих мыслей, ищет еще одну причину ненавидеть его.

У нее получается плохо: чужие слова складываются в цепочку рвано, и смысл до Эл доходит с задержкой, а еще крайне деформированный. Она надеется, чтобы это было временно: прошло вместе с кружащейся головой и вечной, словно во время токсикоза, тошнотой, слабостью и прочими симптомами, как это называл Генри: «адаптации». Может это вообще ее выдумки и фикция: в ее голове старые рыбные консервы: гнилые и мокрые, кисло-сладкие. Элевен сошла с ума. И она считает, что Векна должен об этом знать. Может хоть тогда он наконец закончит ее страдания.

— Я сошла с ума.

Это констатация факта, сухая и прямая; но Первый, кажется, увидел в ее словах шутку, потому что молча улыбается и гладит ее по грязным волосам. Джейн чувствует, может, впервые за столько времени, что злится: она надеялась на все что угодно, но не на это.

— Это не так, — Генри касается ее нижней губы пальцем, проводит от нее до подбородка в причудливом знаке. — Пока еще нет.

Элевен хочет укусить его; как злая дворняжка, потому что хуже ответа и быть не могло. «Мудак», — она думает про него единственным своим грязным словом, которое однажды услышала от Макс. Закрывает глаза и просто надеется, что он перестанет касаться ее своими мерзкими руками в ближайшее время.

Но Генри не перестает. Ему так нравится ее трогать; нежится он только с ней, потому что, ох, больше не с кем: все мертвы.

Она уже почти привыкла к тому, что большую часть своего «свободного» времени проводит, лежа на его коленях. Это отвратительно — слишком близко, слишком интимно, слишком сладко, и вообще слишком-слишком. Но он держит крепко, и у нее не хватает сил, чтобы соскочить. Да и он в любом случае поймает ее заново, если захочет.

Когда он гладит ее по волосам, медленно и с легким нажимом, в попытках доставить ей удовольствие, Джейн словно окунают головой в грязную бензиновую лужу.

Словно плюет в лицо старый бродяга, когда он подушечками пальцев очерчивает контуры ее бледных губ.

Но хуже, гораздо хуже, когда он опускается ниже — не так глубоко, к шее, но каждый раз у девушки, даже в самом плачевном состоянии, от такого перехватывает дыхание. Как сейчас — этот ублюдок делает это сейчас. На шее кожа слишком тонкая и слишком чувствительная, это не то место, за которое ему позволялось бы ее трогать так легкомысленно.

— Я ненавижу тебя, — Эл предпринимает попытку зашипеть, но выходит жалко: половину букв она проглатывает, остальную произносит так тихо и нечетко, что даже в тишине нового мира услышать ее было проблематично.

Генри останавливается; его теплые следы задерживаются на ее сонной артерии, там, где слабо бьется жилка пульса.

Джейн ждет реакции, высматривает нечетко обиду в мужском лице; вообще хоть что-нибудь, но Первый просто замирает. Его лицо — каменное изваяние.

В конце концов, он качает головой и слегка надавливает двумя пальцами на ее нежную кожу.

— Это тоже не так. Зачем ты лжешь мне, Элевен?

Девушка смутно пытается отыскать в словах плохое — но находит лишь вибрирующее мурлыканье и заискивание. Лучше бы этот придурок придушил ее; вырвал бы ее артерию своими гладкими пальцами, разорвал бы ее горло диким волком за то, что она в очередной раз его оттолкнула; потому что даже это лучше всего того, что сейчас происходит.

— Иногда бывает трудно разобраться в своих чувствах, — Генри говорит не к месту, не дожидаясь ответа на прошлый свой вопрос. Потом тормозит, делает паузу, задумывается над словами. — Даже мне.

Джейн не знает, к кому конкретно он обращается; возможно, она делает промежуточный вывод, он сошел с ума, так же, как и она, и теперь философствует с мадам пустотой, надеясь, что хотя бы она примет и поймет его антигуманистические идеалы.

Хотя, и эти представления рушатся, когда Векна кладет руку на ее щеку и заглядывает теперь в пыльные глаза Эл.

— Думаю, ты меня понимаешь.

Векна глупо улыбается, глядя Элевен в глаза так пристально, будто в них спрятаны ответы на все тайны вселенной.

Джейн тушуется, смущается, и ей не хватает сил на продолжение зрительного контакта, потому что говорит Векна это таким ненормальным голосом, и смотрит на нее такими глазами, что выдерживать становится проблематично. Она не понимает его. И никогда не сможет понять. Во всяком случае, так считает она.

Генри ластится к Эл, как домашний кот, липнет как пух на электризованные волосы. Джейн знает почему, знает точно: ему не хватало человеческого тепла очень долго, а еще она у него на особом счету. Это очевидные вещи, и если бы у Элевен были силы, она бы обсмеяла его за эти явно людские слабости: он так усердно пытался уйти от человеческого, дегуманизировать себя и весь мир вокруг, а в итоге оставил в себе так много людского: начиная с тела, заканчивая потребностью в физическом контакте.

В тот редкий момент, когда его нет рядом; обычно Первый не отходит ни на шаг, как истощенная собака, почуявшая запах колбасы, и когда мозг и тело Джейн работают хотя бы на двадцать процентов, она предпринимает попытку изучить этот новый мир. На самом деле ищет способ покончить со всем этим: самоубийство вариант крайний, но, к сожалению, самый простой и действенный.

Ее тошнит и кружится голова в три раза сильнее, когда она встает на четвереньки по-звериному и осматривает местность: от красного неба рябит в глазах, от запаха помойки и пепла в них набегают слезы. Это не важно, потому что теперь весь мир выжженная земля, мертвые животные, растения и люди; повсюду сухая грязь и сплошная тишина. Это странно — в аду тихо не бывает. Зато здесь аутентично жарко: Джейн потеет; мокрая насквозь от подмышек до спины.

Когда-то она была самым сильным, храбрым и волевым существом на планете. А сейчас, когда предпринимает попытку просто подняться на ноги — не держит равновесия и падает, проехавшись носом по пыльной земле, оставляя борозду. Чуть не теряет сознание — но она все еще Элевен, а значит так просто сдаваться не планирует.

Снова на четырех конечностях. Кто знает, может родись она собакой, ей было бы гораздо проще. Шаг, еще шаг — вот так, куда? Да куда угодно, подальше бы от…

— Что ты делаешь, Элевен?

Напугал. Как он умудрился так бесшумно подобраться? Хотя учитывая ее нынешний уровень восприятия окружения, не мудрено, что она не услышала.

Генри кладет руку Эл на спину, и она не выдерживает — все четыре ее конечности подгибаются, и она падает на раненный живот. Жалко, и резкая боль пронзает все её тело, словно экспансивная пуля.

Девушка уверена, что слышит за спиной смешок; а может и нет, в последнее время в ее ушах много лишнего и несуществующего.

Первый встает рядом на корточки, и встречается с Джейн взглядом, когда она упирается ухом в землю, поворачивая голову в его сторону, как по рефлексу. Лучше б песок набился ей в мозг, закупорил все ушные каналы, чтобы больше не слышать этого нежного голоса — единственного человеческого голоса в этом новом мире. У нее в глазах мир крутится и вертится, раненный живот болит режущими пульсациями, и ее так тошнит, так тошнит от того, что Генри снова рядом.