— Как я могу быть счастлива, если ты уничтожил всё, что мне было важно?

Генри цокает языком в раздражении.

— Я уничтожил только бессмысленность и злобу: все уродства, дефекты и грехи человеческого мира.

— Из-за тебя все мои друзья и родные мертвы… Они уж точно не были “дефектами” или “грехами”. Я любила их, Генри. — Эл чувствует, как к ее глазам подступают слезы.

— Нет. Никто из них не был тебе нужен. Я знаю это, Элевен. Ты самодостаточна и идеальна — они лишь балласт, который мешал мне… тебе… нам обоим, выстроить из этого мира идеал. Балласт, настраивавший тебя против меня. — он нащупывает ее грязную ладонь и тянет на себя.

— Они только мешали. Нам и нашей… любви. — мужчина говорит уверенно, но Эл ощущает легкую дрожь в его ненормальном голосе.

Да, кажется, это его точка невозврата. Он слетел с катушек. С концом.

Элевен утыкается носом в свои колени и закрывает глаза. Это сумасшествие. У нее больше нет сил на объяснения и споры с Генри. В любом случае, здесь у нее нет власти, чтобы там Первый и не говорил.

Время идет, часики тикают. Хотя, стой, нет, тут нет ни того, ни другого. Статичный мир, зависший вне времени, вместе со всеми его немногочисленными обитателями.

Элевен не знает, как ей ориентироваться здесь. Ее физическое состояние вполне удовлетворительно, но вот ментальное оставляет желать лучшего, поэтому мысли в ее ноющей голове надолго не задерживаются.

Генри с ней почти постоянно — или она так думает, потому что когда она не спит, он всегда рядом. Спит она, справедливости ради, много, и даже Генри это удивляло. Здесь спать было необязательно — мир, как будто для мертвых, где все функции твоего организма останавливаются.

Векна, который теперь ее любящий Белый Бог, очень навязчив и непременно норовит утащить ее в поток чего-нибудь динамичного. Самое безобидное, когда он втягивает ее в диалог. Эл вяло поддерживает общение, и то не всегда, а Генри все говорит и говорит, разбрызгивается пафосными и сладкими вещами напыщенно, добиваясь черт пойми чего. Он окончательно сходит с ума и забирает ее с собой - учит ее танцевать; наивный, у нее нет сил даже на то, чтобы встать с кровати, но она, конечно, вяло следит за его движениями: у них в итоге не получается выучить даже фокстрот, Джейн постоянно путает шаги и наступает Генри на ноги. С другой стороны, ее вины тут мало: танцевать без музыки довольно проблематично; проводит ей романтические экскурсии по пепельному кровавому миру, в котором из интересного только отгоревшие тухлые пульсирующие как живые здания, “знакомит” с прирученными им зубастыми Демогоргонами. Ее воротит от вида этих существ, но иногда она думает, что лучше б вместо Генри был бы Демогоргон: он хотя бы не говорит так много. И не лезет к ней с кислыми поцелуями, не трогает ее под одеждой, не ласкает ее тело с глупыми словами любви. Читает ей книги - где он их берет загадка.

«Творчество одно из самых грандиозных достижений человечества. Особенно литература. Ты согласна со мной, Элевен?»

Элевен не знает. Может да, а может нет. В любом случае, когда он звучно читает ей явно выбранную не просто так «Джейн Эйр», она ощущает себя почти также, как если бы он языком трогал ее клитор. Книги - это хорошо, они помогают отвлечься. Это ее любимое занятие тут: слушать его чтение, засыпать под его тихий мурлыкающий голос.

В этом аду всегда тихо и умиротворенно. Никогда не больно, физически точно. Но ад есть ад - и Джейн трудно тут находится. В ее голове постоянные суицидальные мысли, но она не может организовать ни одну из них: ей не хватает сил и банально возможности, а Генри, прилипший к ней что на костный клей, уж точно не будет ее убивать. Даже если она ударит его, даже если скажет, что ненавидит, даже если расцарапает все его лицо в кровь короткими ногтями, как дикая росомаха. Она бы не стала так уверенно утверждать, если бы не пыталась. Пыталась, конечно: и дралась, и оскорбляла, и выла, и плакала. Первый только рассеянно кивал головой, редко злился по-серьезному. Их отношения дошли до уровня, когда ее выходки он всерьез не воспринимает и относится снисходительно. У Эл нет шансов — ей, вероятно, придется провести с сумасшедшим Генри целую вечность, или хотя бы до тех пор, пока ему не надоест. В душе она надеется, чтобы это произошло как можно скорее.

Генри лежит у Джейн на коленях, изогнувшись. Излишне высокий, и чтобы уместиться на ногах у любимой девушки нужно было изгибаться, складываться пополам — но это ничего, потому что в качестве награды он получал теплые отпечатки ее ладоней на своей голове. Она гладила его, по волнистым, слегка выцветшим в силу возраста светлым волосам, впивалась нежно пальцами в его скальп, чесала его, что собаку за ухом. У него по телу шла приятная дрожь — от головы до пят, сладкая и густая, что батончик Алмонд Джой от каждого ее добровольного и ласкового касания. Особенно он сходил с ума, когда она добиралась до его загривка — и почесывала, гладила и гладила. От удовольствия буквально закатывались глаза, и он мурлыкал ей домашним котом, слабо стонал. Это был Рай — лучше вообще всего, что с ним когда-либо было, и он ни в коем случае не хотел, чтобы это заканчивалось.

— Я люблю тебя, — Генри слабо мычит Эл в живот, так слабо и нечетко, будто находится на грани смерти. Отчасти так и есть.

Джейн молчит и лишь сильнее сжимает пальцами его волосы. Ей нечего сказать и не о чем думать — ее мозги окончательно превратились в клейстер, расплавленные конфетки Старберст с лимонным вкусом, но ее разум всегда реагирует на эти слова условным рефлексом — кровь мешается с норадреналином, и во рту становится кисло. Ей это не нравится, но она слабо представляет почему.

— Зачем ты мне это говоришь? — она булькает себе под нос вопрос, адресованный никому, но ее высокомерный партнер воспринимает все на свой счет.

Генри отрывается от ее рук и поднимает голову, с улыбкой заглядывая в тусклое лицо Элевен, и прельщается к ее сухим и искусанным губам своими, стелиться к ее телу плотно, впритык. Эл не сопротивляется и не пытается его оттолкнуть — покорно открывает рот, чтобы дать Генри возможность скользнуть в него языком, если он захочет. Но он не делает этого — дарит ей всего один скользкий целомудренный поцелуй и отклеивается от нее.

— Затем, чтобы ты всегда помнила и знала, что я готов ради тебя на всё. — он шепчет страстно, тянется рукой к девичьему, прикрытому джинсой, паху.

Элевен смущается и отворачивается — ей чрезвычайно приторно, и от его касаний она, уже натасканная, мокнет снизу. Ненавидит это — слабость и покорность даже не разума, а уже и тела перед ним.

Генри видит ее красное лицо и усмехается. Она стала крайне хорошей девочкой — конечно, не без его усилий, но тем не менее. И за это он был готов дать ей награду: разгорячить и распалить ее закостенелое тело своими мечущими поцелуями, довести ее до пика эйфории мокрыми прикосновениями.

Он оттягивал момент — у них ничего не было достаточно долго: это довольно весело, потому что лучше всего Элевен показывает себя только тогда, когда достаточно изголодалась по физической близости с ним. Возможно, сегодня у него даже получится заняться с ней любовью полноценно.

Векна толкает ее спиной на матрас и упирается подбородком в низ ее живота — надавливает так, чтобы она ощущала; и слышит, буквально по отрезкам, как у девушки значительно ускоряется дыхание. Невозможно сдержать злую усмешку. Ее ноги словно сами по себе начинают слегка разъезжаться в стороны. Если бы он был бы менее воспитан, и отношение к ней у него было бы более негативным, он бы назвал ее модным словом «шлюха», но пока он только ухмыляется и думает о том, как хорошо надрессировал ее за это время.

Поэтому он нежится к ее лобковой кости, расстегивает ее грязные брюки и тянет их вниз, носом упираясь в ее белье. Она уже мокрая — как по условному рефлексу. Это очень весело. Не так давно от его касаний она съеживалась и ее мутило, а сейчас она, кажется, готова отдаться ему полностью и просто так. Подобные мысли чрезвычайно заводят — даже такого человека как Генри, чье половое влечение всегда было чрезвычайно низким, будто он чем-то болен. Трудно себя контролировать, когда девушка, ради которой ты был готов на все когда-то, наконец полностью — целиком и вечно, находится подле твоих рук.