Первая ночь в плену была тяжёлой. Меня посадили в клетку и связали руки за спиной. Сама клетка была на улице и всю ночь я не могла сомкнуть глаз: на запах крови слетались насекомые, а я ничего не могла с этим поделать.

К полудню я поняла, для чего мне создали такие условия: Зул’джин пришёл побеседовать со мной, а мой разум был ужасно помутнён от двух бессонных ночей. Лгать в таком состоянии было бы почти невозможно, но мне это и не было нужно — за мной была правда. Я знала, что он мне не поверит, и была готова к любому его решению. Вождь дал мне воды, но с такой брезгливой осторожностью и презрением, с которым мы с тобой смотрели бы на каких-нибудь насекомых. Я его прекрасно понимаю в тот момент: в моих венах кровь тех, кто убивал его предков и соратников.

Я говорила всё так, как и было: как меня перевели на границы и приказали помогать следопытам, а после того, как узнали мою позицию и мнение об этом приказе, решили заставить меня залечивать раны пленных троллей из Амани во время допросов, чтобы им наносили в эти же места новые удары. Я рассказала Зул’джину, кто и где удерживал его воинов. Рассказала о тех, кто завёл меня в ловушку и бросил на потеху Амани.

— А какова была твоя позиция? — спросил меня он.

— Это не эльфийские земли. Эльфы пришли в эти леса и принялись убивать тех, кто жил здесь задолго до нас. Земли хватило бы всем, но син’дорайская гордыня и кровожадность не позволит им жить в мире с Амани.

— Как только не заговоришь, когда захочешь жить, — он расхохотался, делая вид, что вывел меня на чистую воду.

— Если ты убьёшь меня прямо сейчас, эта смерть будет для меня достойнее существования среди моего народа.

— Если бы Зул’джин верил эльфам, тем более пленным, то он бы не дожил до этого дня.

Он ушёл, и с тех пор я долго видела его лишь краем глаза из-за угла постройки, куда переставили мою клетку. В один день я проснулась от того, что лагерь наполнился громкими возгласами и смехом — в него возвращались тролли, а Зул’джин стоял ко мне спиной, встречая их. На руках у них были другие соплеменники, те самые, кого меня принуждали истязать. Я впервые за долгое время испытала большое счастье — им удалось убедиться в том, что я не лгу, более того, сам вождь поверил мне и решился отправить туда своих бойцов, а ещё, конечно же, я была рада, что они спасли своих.

— Думаешь, изменой ты купишь мою милость? — Зул’джин вернулся к моей клетке.

— Я рада, что вы не только никого не потеряли, но ещё и вернулись с пополнением. По ним, я думаю, видно, что им там приходилось нелегко. Намного хуже, чем мне здесь.

Зул’джин изо всех сил пытался вывести меня на чистую воду, поймать на ошибке. Как-то раз, по пробуждению я обнаружила ключ возле своей клетки. Раньше его там не было. Он навязчиво блестел в лучах рассветного солнца, и я, разумеется, воспользовалась им — ненавижу заточение, даже аманийское. Я вышла, размялась, потому что моё тело, казалось, успело обратиться в камень, и легла на траву возле своей тюрьмы. Моё ослабленное от голода и жажды тело почти всё время требовало спать. И ты даже не представляешь, какой роскошью может быть сон на спине. Сон на свободе. Но долго отдыхать мне не дали. Надо мной стоял Зул’джин. Он очень плохо изобразил удивление и спросил, как мне удалось выбраться. Я ответила, что кто-то же положил для меня ключ. Тогда он поинтересовался, почему я не сбежала. Я ответила, что то, что я готова принять смерть от его топора вовсе не значит, что я желаю погибать от рук син’дорай, или подвергнуться их пыткам. Очевидно, что мне бы и не дали сбежать — это очередная проверка.

Из тесной клетки меня переселили в заброшенную хижину в другой части их лагеря. И там я однажды услышала разговор Зул’джина и Малакрасса. Они говорили, что близится праздник, который бывает раз в столетие, когда один из племени, атал’амани, славя Хаккара, должен добровольно отдать всю свою кровь и задобрить этим лоа, как бы обменивая её на кровь будущих врагов, коих поможет повергнуть Хаккар. Они оба рассуждали, что добровольцев будет немало, только вот терять любого из бойцов в такие сложные времена не хочется, а оставаться без поддержки лоа — это совсем безумно.

Я заколотила в стену, прервав их беседу, и Зул’джин, раздражённо вздыхая, пришёл выяснить, что я себе позволяю. Тогда я предложила принести в жертву меня, мол, они в любом случае рано или поздно меня убьют. Он опешил, но разрешил. Видимо, только тогда Зул’джин окончательно убедился, что я ни на толику не разделяю интересов эльфийских следопытов.

Я слышала, как Зул’джин объявлял племени о том, что это буду я. Я ожидала каких-то споров или хотя бы обсуждений, но ответом на слова вождя была тишина. Ни осуждения, ни одобрения его решения. Все приняли это как данность.

В день праздника меня отпустили к реке. Окунуться в неё с головой, умыть лицо, охладить разгорячённую кожу — я была так счастлива сделать это, что и погибать было уже не так жаль. Я не видела, но уверена, что купалась на глазах у всего племени: я часто оказывалась в ситуациях, которыми могла бы воспользоваться для побега, но вряд ли они представляли мне их без подстраховки. Я вновь надела обрывки своей следопытской брони и меня встретили двое метателей топоров. Они не говорили со мной и в тишине мы побрели к месту проведения обряда. На собравшихся были маски, а в руках жрецов и Малакрасса — короткие ритуальные ножи. Зул’джин повелел мне лечь на каменный алтарь, в котором были вырезаны тонкие каналы — для крови. Я послушалась, легла и расслабилась, глядя в глаза вождю, который пристально за мной наблюдал, и вдыхая до этого неведанные ароматы благовоний. Заиграла музыка. Жрецы принялись делать надрезы в разных частях моего тела. Было больно, но я старалась держаться достойно. Моя кровь уже окрасила в красный каменные каналы, а боль сменилась слабостью. Я закрыла глаза, а когда открыла вновь, увидела, что Зул’джин поднял руку вверх. Он сжал ладонями мои порезанные запястья и залечил на них раны, а после — все остальные. Я смутно помню, что было в этот момент, но он дал мне кубок и приказал пить. Это было моджо, но тогда я этого не понимала; просто пила, а силы наполняли меня вновь.

— Ритуал нельзя прерывать, — Зул’джин обратился к племени, замершему в оцепенении, а после его приближённые вывели из хижины Саранателя и Кипранира. Во мне было мало сил, но я была счастлива вновь увидеть своих бывших соратников при таких условиях. — Узнаёшь ребят?

— Не верю, что эти живодёры добровольно пошли на жертвоприношение во славу Хаккара.

— А мы заставим их захотеть.

— Если я подчиню разум одного из них, это будет считаться за добрую волю? — я сидела на земле возле Зул’джина, и меня переполняла радость, удивление, что я вообще жива, и эйфория от выпитого моджо, да настолько, что я решила вмешаться в ход такого важного ритуала. — Может, пока жрецы будут надрезать им руки и ноги, Саранатель и Кипранир вырежут сами себе сердце?

— Малакрасс так и сделает, — он присел передо мной и положил руку на плечо, — а ты отдыхай, Атал’Амани, — так у них назывались те самые добровольцы, и после этого дня если кто в племени обращался ко мне, то именно так. Моего прежнего имени никто так и не узнал, да и к чёрту его.

В итоге Зул’джин смог мне поверить. Моя магия служила ему в боях, мне удалось унести множество жизней своих прежних «союзников», я бывала не раз ранена ими, но вождь понимал, что то, что видел он, не видели его соплеменники, потому он приказал изготовить для меня нити с бусами, которые я могла носить на местах ранений. После удачной охоты, я проводила руками, испачканными в крови эльфов, по волосам, делая их красными, как у Амани, и я так же, как и они, украшала себя костями поверженных врагов, и мне даже разрешили нанести на лицо краску, добавляя по элементу за каждое сражение бок о бок с ними. Я выбрала зелёную, и со временем знаков стало так много, что моя кожа едва ли отличалась от кожи троллей. Видела бы ты меня сейчас, возможно, не узнала бы».