— Мне они давно не помогают, — смиренно констатировал мужчина. — Серафима Абрамовна, как и все прочие врачи, говорила, что моё сердце спасёт только отсутствие переживаний и здоровый сон. Ни то, ни другое мне не доступно, — Феликс отрыл глаза и посмотрел снизу вверх на свою собеседницу.

— Почему же? — Эвентова лучезарно заулыбалась, а её щёки налились румянцем. — Второе вполне можно устроить. Вы лежите и просто ни о чём не думайте, — девушка робко дотронулась до редких тёмно-русых волос мужчины, осторожно проводя по ним одними кончиками пальцев. Его открытость и согласие воодушевляли её и придавали всё большей смелости.

— Как же это, и отнять у вас столько времени? Вы же сами не отдохнёте, — из вежливости побеспокоился чекист, а сам лишь удобнее устроился на коленях своего товарища.

— В вашем обществе я и так отдыхаю, — слукавила Эстер, ведь всё было совсем наоборот — рядом с Дзержинским она ни на секунду не расслаблялась и контролировала себя, с одной стороны желая произвести хорошее впечатление, с другой — не выдать ненароком какую-либо тайну. — Помните, я давала клятву Гиппократа, а потому моя первоочередная задача — облегчить пациенту его страдания, — девушка тихо засмеялась, но вмиг переменилась в лице, когда вспомнила, при каких обстоятельствах она в последний раз упоминала этого античного медика. Если бы Феликс открыл глаза, то увидел бы во взгляде своей старой знакомой глубокую тоску и сожаление, но тот, убаюканный осторожными ласками Эстер, неуклонно погружался в дрёму.

Теперь Эвентова могла хоть всю ночь любоваться этим мужчиной. Она положила свободную руку на его плечо, и ощутила, как на ней крепко сомкнулись мозолистые пальцы. Переплетя свои пальцы с пальцами девушки, чекист так и уснул. Врач же боялась пошевелиться, чтобы не потревожить своего ценнейшего пациента, и, будучи уже не в силах противиться сну, она опёрлась о подлокотник и задремала.

Пробудился Феликс Эдмундович от громкого кашля, казалось, разрывавшего лёгкие Эстер. Он впервые заметил, как тяжело она болеет, и от этого осознания его сердце мучительно защемило: сколько дорогих людей у него отнял данный недуг, и теперь он заставляет страдать такую молодую и красивую девушку, совсем не успевшую пожить. Мужчина побежал на кухню и вернулся с наполненным стаканом. Мягко разбудив девушку, Дзержинский подал ей воду, обеспокоенно вглядываясь в её сонные глаза. Слегка растрепавшиеся русые локоны спадали на румяное лицо Эвентовой, и мужчина с какой-то юношеской робостью дотронулся до её кудрей, отбрасывая их назад.

— Спите-спите, — забирая пустой стакан из слабых рук и поставив его на стол, чекист мягко уложил девушку на диван. Он встряхнул старый шерстяной плед и накрыл врача. Она казалась ему повзрослевшей, изменившейся, но теперь коммунист понял, что ошибся в своих выводах: перед ним всё та же юная девчонка со светлым благородным ликом, кукольными ресницами, что в своей тени закрывали горящие энтузиазмом, пусть и усталые глаза, алыми устами, что в своё время сподвигали людей на революционные свершения, тонкими руками, позабывшими царские путы, измазанными чернилами. Сейчас Эстер лежала в элегантном бархатном платье, но запомнилась она Феликсу совсем в ином обличье: в выгоревшем красном платке, старой кожаной куртке не по размеру, подпоясанной потрёпанным ремнём на талии, широкой юбке и высоких сапогах. Когда она снимала их, были видны глубокие ссадины от кандалов, совсем такие же, какие были и у него. Со временем прошли и они.

*

Эстер сидела на кухне, забросив ногу на ногу, а перед ней остывала нехитрая трапеза. Завтраку, приготовленному самим председателем ОГПУ она предпочла очередную папиросу, а Феликс прожигал её укоризненным взглядом. Девушка чиркнула спичкой, поджигая курку, и в очередной раз бегло обратила взор на сидящего напротив.

— Да сколько же можно! — его внезапный крик слегка испугал врача, и она встревоженно посмотрела на Дзержинского. — Поберегите себя, — тем тоном — мягким, но строгим, каким он неустанно читал нравоучения беспризорникам — Феликс Эдмундович заговорил с Эвентовой, — я слышал ваш кашель ночью, и я был в ужасе за вас. Зачем губите себя? Других лечите, а сами сгораете, — тема, о которой говорил чекист, была для него слишком болезненной и личной, настолько, что он был не в силах сдерживать эмоции. Эстер не увидела его погрустневших глаз, потому что была сосредоточена на некоем предмете, лежащем на её коленях.

— Вы и сами курите, — с внешней безразличностью заметила она.

— Да я… я, — возмущённо попытался парировать революционер, но не сумел придумать себе оправдание, — я своё уже отжил, и готов в любой момент принять свой конец, но вы же молодая девушка, врач, верная идее коммунистка. Это станет невыносимой трагедией, если вы погибнете от этой болезни. Я видел, как это бывает, и, к своему несчастью, не раз.

— Я поняла, — сговорчиво кивнула девушка, но тушить папиросу не торопилась, — может, вы и правы.

— Не «может» — я прав, — строго констатировал Дзержинский.

— Хорошо, — ответила она, сделав затем ещё одну глубокую затяжку, — я закончу и перестану.

— А что вы делаете? — Феликс привстал, чтобы разглядеть, но не смог. — И почему не едите? — с искренним удивлением он посмотрел на нетронутое блюдо, его любимую картошку с салом.

— А вы не дёргайтесь и скоро узнаете, — девушка подняла глаза и лукаво ухмыльнулась.

— Что же там? — с ребячьим любопытством он не унимался и был готов даже подняться с места и посмотреть, но не хотелось отвлекаться от трапезы.

— Ладно, — смеясь от нетерпеливости своего собеседника, Эстер подняла книгу со стихами Адама Мицкевича и лежащий на ней лист, оценивая результат, — но я ещё не закончила, — она на секунду развернула свой импровизированный планшет, а затем вновь спрятала. Этого мгновенья Феликсу хватило, чтобы узнать в уверенных угольных штрихах себя.

— Покажите! Покажите! — ошеломлённый, как в столь короткий промежуток времени Эвентова умудрилась написать его портрет, он встал из-за стола и подошёл к ней.

— Эх, держите, — с наигранным нежеланием она отдала свой рисунок и принялась отряхивать испачканные углём руки, украдкой посматривая на реакцию чекиста. Он улыбался всем лицом, была видна искренняя, неподдельная радость. — Неужели вас не писали никогда?

— Писали, — всё с той же радостной улыбкой ответил он, не отрываясь от работы. — Я и забыл, что вы в «Искре» художником работали.

— И статьи писала, — напомнила Эстер, осчастливленная тем, что Дзержинский был доволен её небольшим наброском.

— Ну, это я помню. Я ведь с вами до того дня заочно был знаком. Брал за душу ваш слог — бьющий, как кулак пролетариата, и в то же время льющийся, как народная песня.

Революционерка засмущалась — похвала от этого человека особенно льстила ей и она не верила, что и вовсе достойна её.

— Почему вы решили стать врачом, когда у вас столько талантов? — Дзержинский придвинул стул, чтобы сидеть ближе к собеседнице. Она задумалась: и правда, будь она простым художником при газете, то не сидела бы сейчас в успенской квартире председателя ОГПУ, и не было бы на душе груза, словно якорь тянувшего её вниз, во мрачные глубины.

— Я не смогла бы отсиживаться в мастерской, пока люди гибли на гражданке… А потом привыкла, — с долей лжи ответила медик, ведь по окончанию гражданской войны она оставила эскулапово ремесло и погрузилась в партийную работу, но об этом бы чекист не узнал, ведь Одесса была слишком далеко отсюда, да и саму больницу, где работала Эстер, он не знал, чтобы проверить.

Феликс кивнул, получив ожидаемый ответ. Он дотронулся до лица революционерки, осторожно вытирая угольное пятно на щеке, но и после не убрал ладонь, сосредоточенно вглядываясь в испуганные, но лукаво блестящие глаза девушки. О, да, она смотрела на него так, как не смотрел никто, и этот взгляд заставлял разгореться ещё тлеющие угольки в душе Дзержинского, превращая их в яркий костёр.

*