За окном непрерывно лил дождь, утяжеляя тоску и тревогу на сердце. С некоторой завороженностью доктор смотрела в окно на ночную Москву: город утопал во мраке, и лишь короткие вспышки молний выхватывали из тьмы однообразные геометрические силуэты. Что за сила заставляла её до сих пор оставаться в кабинете вместо того, чтобы отправиться в ординаторскую и передохнуть хотя бы чуток? Возможно, та же сила, которая подталкивала медика немедля сорваться с места и тут же покинуть этот город. Да, её найдут, куда бы она ни сбежала, но лучше попасться где-нибудь на румынской границе, чем вот так бездейственно коротать тревожные ночи, взирая на неизменно холодную и недружелюбную Москву из пропахшего лекарствами и табаком кабинета.

Оглушительный раскат грома на мгновенье прервал тишину. За ним девушка и не заметила, как отворилась дверь. Она продолжала стоять, обращённая к окну, и лишь сквозняк, затушивший поднесённую к папиросе спичку, заставил её обернуться.

— Что ж вы, Эстер Йосефовна… Курить с вашим-то недугом, — вошедший хотел окончательно исключить вероятность ошибки в определении личности нового медицинского работника, но он понимал, что не мог бы спутать её с кем-то другим — в человеке многое может перемениться, но образ, единожды тронувший сердце, невозможно спутать с чьим-либо ещё. Аристократический стан, что не согнули каторги, белые руки, некогда истерзанные в кровь тяжёлым трудом, пшенично-золотые кудри, спадающие на прямые плечи, и аромат, который невозможно было бы спутать с чем-либо другим: он навевал сладкие воспоминания о детстве и костёле в родном поместье, о когда-то перегоревшей вере в бога и беззаботной жизни.

Мужчина ухмыльнулся, довольный началом диалога — ему хотелось увидеть реакцию своей старой знакомой, и эта негласная игра даже отвлекла его от недомогания, что привело его к дежурному врачу в столь поздний час. Медик обернулась, но удивление в её глазах не было столь велико, как желал бы ночной визитёр: уж для неё приход этого человека стал не сюрпризом, а ожидаемой закономерностью, пусть и приятной. Её бледное от недосыпания и холода лицо вмиг обагрилось румянцем, а пунцовые уста изогнулись в искренней улыбке.

— Феликс Эдмундович, я рада вновь видеть вас воочию, — её уставшие глаза радостно заблестели, когда она подошла к столу и включила лампу, чтобы лучше разглядеть революционера. — А вы и сами-то, — она кивнула в сторону торчавшего из кармана рубашки портсигара, — вам бы тоже надобно себя поберечь.

— Если бы мы все себя берегли, то не стояли бы сейчас на этом месте, — Дзержинский задумчиво смотрел куда-то вдаль, за её спину. — Кстати, какими судьбами в Москве?

Эстер растерялась. Казалось бы, ей задали ожидаемый вопрос, но за всё это время она так и не смогла придумать, что на него следует ответить. В любом случае откровенную ложь бы раскрыли, а правда вновь привела бы её в застенки ВЧК, ныне — ОГПУ.

— Партия сочла это уместым, — девушка отвела взгляд. — Возможно, воздали за мой врачебный труд, возможно — за революционный, — с боязнью она посмотрела в глаза собеседнику, пытаясь прочитать его реакцию, но он всё так же смотрел в окно и коротко кивнул, удовлетворённый таким ответом.

Эстер с цветами шла из одесской школы, где по случаю Первого мая рассказывала детям о нелёгком подпольном труде в типографии, о том, как она бросила учёбу, чтобы всецело посвятить себя марксисткой агитации, и как за это попала в тюрьму:

— Всю свою юность я не знала тяжкого труда, до того, как попала на каторгу. Зато была грамотна, и моё перо непоколебимо служило идеалам равенства и свободы. Меня схватили сразу после речи, с которой я выступала перед рабочими в родном Зенсбурге, едва я сошла с трибуны. Меня, пятнадцатилетнюю девчонку заломили двое громил, будто бы я была опасным вооружённым преступником. Что же вы думаете! Даже нашлись доказательства моей вины, вы не поверите — уголёк, — Эстер достала его из кармана белого рабочего халата, — и портрет Маркса. Большего не потребовалось, чтобы заковать меня в кандалы и отправить в российскую тюрьму, где убили моё здоровье, но не мой дух.

Дети слушали, не сводя взгляда с революционерки. Освещённая майскими лучами, им казалось, что эта хрупкая светловолосая девушка сияет. И каждый ребёнок мысленно задавал себе вопрос: «Не струшу ли я перед лицом опасности? Смогу ли так же храбро отстаивать свои идеи, как она?» Юная публика внимала ей, не смея проронить ни звука, а рассказчица в свою очередь не считалась с возрастом слушателей, детально описывая каторжную работу, пытки и телесные наказания, говорила о туберкулёзе, что неминуемо настигал узников в тех нечеловеческих условиях. В актовом зале повисла мрачная тишина, нарушаемая лишь громким, поистине ораторским голосом Эвентовой. Она прочувствовала, как дети поникли от её рассказов, потому сразу перешла к самому главному выводу:

— Поколение ваших родителей не щадило себя и храбро бросалось в бой во имя светлого коммунистического будущего, так будьте же вы, гордые носители красного галстука, достойными их самопожертвования, будьте готовы отстоять наше молодое государство перед лицом внешнего и внутреннего врага!

— Всегда готовы! — гулким детским хором отозвалась публика. От этого в душе врача стало так тепло, она с нескрываемым восхищением смотрела на славное юное поколение, в чьих сердцах и глазах горел красный огонь идеи. Сидящая в первом ряду девочка зашагала к трибуне и вручила революционерке душистый букет красных гвоздик.

Теперь она прижимала его к груди, одаривая каждого прохожего лучезарной улыбкой. В этот светлый праздник, казалось, даже зеленеющие деревья и благоухающие цветы вишни и абрикосов радуются торжеству пролетариев. Лёгкой походкой она пришла в типографию, куда её пригласили бывшие сотрудники.

Только девушка успела переступить порог, как товарищи обступили её. Валентина Александровна, старая редакторша, которая не только обучила свою ученицу издательскому ремеслу, но и помогла полячке искоренить из письменной речи все ошибки, обняла дорогую сердцу гостью. Ей не терпелось лично передать пёстрый конверт врачу.

— Эстер, мы ждали тебя. На твоё имя пришло поздравление от самого Иосифа Виссарионовича.

Девушка продолжала улыбаться, но какая-то необъяснимая тревога уколола её, только она потянулась за письмом. На конверте каллиграфическим почерком было выведено: «Т. ЭВЕНТОВОЙ Эстер Йосефовне», в то время как другие получили одно коллективное поздравление. Ошибки быть не могло: есть что-то, о чём стоит знать только ей одной, но что же? И неужели никто в издательстве ничего не заподозрил?

— Прочитай нам, — бесцеремонно полюбопытствовала её подруга Сара.

— Простите, я бы с радостью, — занервничала революционерка, пряча письмо в карман, — но мне нужно в больницу. Вы сами понимаете, праздники от недугов не освобождают, — девушка натянуто улыбнулась и начала застёгивать лёгкое красное пальто, которое даже не успела снять. Ей бы хотелось остаться, выпить чаю, вспомнить бунтарскую юность, но обстоятельства вынуждали. Распрощавшись со всеми, Эвентова зашагала домой — разумеется, ни в какую больницу ей не надо было идти. Вскрыв конверт канцелярским ножом, она поняла, что зря прежде времени покинула издательство: поначалу в нём не содержалось ничего, кроме однотипных ежегодных поздравлений. Одно только заставило насторожиться: было написано оно не секретарём, а лично Сталиным. От расшатанных с годами нервов руки задрожали, а всю её охватило неприятное предвкушение, нараставшее с каждым прочитанным предложением, пусть в них и восхваляли её упорный труд и личные качества. И вот оно, последнее, за которым и крылась вся суть неведомого замысла Иосифа Виссарионовича: «Нам в Москве нужны такие ценные кадры, как вы, т. Эвентова». Странное окончание объяснил билет, так же лежавший в конверте. Дата выезда относилась к вечеру следующего дня. Теперь тревога сменилась откровенным страхом. Видимо, и впрямь нужны.

На пропускном пункте в Кремле уже лежал готовый пропуск на имя Эстер Йосефовны, необходимый для того, чтобы пройти в кабинет генерального секретаря: видимо, их всех заранее уведомили.