— Несомненно, — Эстер вновь улыбнулась, не в силах удерживать серьёзное выражение лица. — Что уж скрывать, я люблю беседы, особенно по ночам.
Одобрительно кивнув, чекист вернулся к счёту капель.
«Раз, два, три…» — едва слышно шептал он, а Эстер лишь завороженно за ним наблюдала. Феликс и правда изменился. Но не потерял прежнего себя.
Когда Дзержинский ушёл, девушка с ужасом посмотрела на настенные часы: до половины второго они обсуждали одни только лекарства! А на душе было так легко, улыбка не сходила с алых уст революционерки, и вновь переживания юности захлестнули её с новой силой. Щёки горели румянцем, а ноги не позволяли усидеть на месте, заставляя расхаживать из стороны в сторону. И вдвойне было радостно, что её давняя ошибка с письмом теперь не важна и есть возможность всё начать сначала.
Чем глубже становилась ночь, тем быстрее утекала радость из сердца Эстер. Она достала из кармана ключ и провернула его, открывая верхний ящик стола. На первый взгляд в нём не хранилось ничего особенного: лишь дорогие препараты, предназначенные для самых высокопоставленных пациентов, и всё как положено — каждое лекарство опечатано, на каждом — подписи фармацевтической и врачебной комиссии. Но увы, Эвентова знала их секрет. Она вполне отдавала себе отчёт, что если и жалеет, что согласилась, то только самую малость.
*
Сидя в своей новой квартире, Эстер изучала медицинскую карту революционера, чтобы выяснить, как и от чего лечила его предыдущий кардиолог. Оглушительное дребезжание дверного звонка заставило врача вздрогнуть, и та едва не выронила из рук зажженную папиросу. Поразмыслив долю секунды, куда спрятать документ, по сути, государственной важности, девушка положила его на буфет, и спешно зашагала к двери, запахивая на ходу халат из сирийского шёлка. Медленно, с опаской провернув ключ и не снимая цепи, она посмотрела в щель и ахнула, отворив гостю дверь.
— С праздником вас, товарищ Эвентова, — с обаятельной ухмылкой и прищуром проговорил Феликс, вручая товарищу букет красных гвоздик, обёрнутых в такую же пурпурную бумагу и затянутых жёлтой атласной лентой. Эстер приняла подарок, одаривая гостя радостной улыбкой. Она прижала цветы к себе, и мужчина мысленно отметил, как они сочетаются с нескромным бордово-золотым ночным одеянием и спадавшими на него влажным пшеничными волосами его давнишней знакомой.
— Спасибо вам, товарищ, — врач вдохнула полной грудью сладкий аромат и подняла глаза на Дзержинского, заметив у него в руках загадочный газетный свёрток, — но что сегодня за праздник?
— Как же это! День медицинского работника, Эстер Йосефовна.
— Вот оно что, совсем запамятовала, — ещё бы, когда все мысли девушки вились вокруг недавней встречи с генсеком и приказа, который она согласилась выполнить, и даже вновь охватившие её любовные переживания родом из юности не могли утихомирить ту тревогу, с которой она жила с первого своего дня в Москве. — Но как вы нашли мой адрес? — революционерка с наигранным испугом обратила свои большие серо-голубые глаза на залившегося от услышанного смехом председателя ОГПУ.
— Вы серьёзно? ЧК знает своё дело, — довольный своим ответом, мужчина ещё шире ухмыльнулся, но за наигранным весельем Эвентова заметила потаённую боль во взгляде Железного Феликса, и ей захотелось хоть как-то увести его от тягостных раздумий.
— Уж я-то знаю, — засмеялась Эстер, вспоминая другой случай из своей жизни. — Что ж, прошу, не стойте здесь, давайте пройдём к столу, — чинно поклонившись и грациозно указав рукой, как революционерку ещё в детстве приучили гувернантки, она взяла мокрую от бесконечного дождя шинель чекиста и повесила на крюк, украдкой проведя пальцами по истрепавшейся шерстяной ткани. Девушка прошла вперёд, а за ней последовал Дзержинский, попутно исследуя взглядом квартиру Эстер — от профессиональной привычки было не сбежать даже в свободное от работы время.
Пока она отходила в спальню, чтобы поставить цветы в воду, чекист приоткрыл завесу тайны над тем, что было спрятано в газете.
— Есть штопор? — оглядываясь на застывшую в дверном проёме Эстер, спросил Феликс Эдмундович.
— Конечно, — с лукавой ухмылкой революционерка упёрлась руками в бока: у неё — да нет штопора! Обнаружив искомое в ящике, она хотела было вложить его в протянутую ладонь коммуниста, но остановилась. — Вам нельзя, — увидев недоумение в глазах мужчины, она пояснила: — с вашими лекарствами запрещено. Вы даже можете умереть! — эмоционально воскликнула врач. «Но что ж она делает?» — задавалась вопросом Эстер, понимая, что идёт вразрез с полученным приказом, пусть при этом и поступает по совести и голосу сердца.
— А я и не принимал их, — беспечно отмахнулся мужчина и осторожно забрал из податливых рук Эвентовой штопор. — Будьте добры, подайте стаканы, это и впрямь отменное вино.
Протерев от пыли хрустальные фужеры, оставшиеся ещё от предыдущих хозяев, девушка поставила каждый по обе стороны стола, задумчиво наблюдая, как их наполняла красная жидкость. С циничным облегчением она мысленно отметила, что с таким отношением к собственному здоровью, ей и вовсе не придётся, как говорят верующие, брать грех на душу. Но то ли данная ещё в юности, со всей искренностью и энтузиазмом клятва Гиппократа, то ли беспокойство о здравии этого человека не давали ей спокойно наблюдать, как самый упорный и самозабвенный Рыцарь Революции, уставший от жизни, собственноручно гробит себя.
— За восемнадцатый год, — он поднял тост, и Эстер, заметно повеселев, поднесла свой бокал. Раздался тихий звон хрусталя.
— И правда, хороший был год, — она слегка надпила, смакуя напиток, и вдохнула знакомый аромат. — Одесское… Такое же…
— Да, — констатировал собеседник.
— Но почему же не семнадцатый? — набравшись смелости, поинтересовалась Эвентова.
— Потому что хотелось бы вернуться именно туда. Тогда даже воздух был пропитан волюшкой вольной, радостью от победы и верой в будущее. Дышалось полной грудью. Был сложный год, хотя, когда было легко? Но я помню только хорошее. Потом всё стало каким-то бесцветным, — договорив, чекист поднял взгляд на сидевшую напротив него девушку — прекрасное напоминание о его самом счастливом году в жизни. И она, несомненно, поняла эти чувства, продумывая собственную тактику в этой игре.
— Да, жаль, ушедшего не вернуть, но, честное слово, я так же тоскую именно по тому году. Тех удивительных приключений и эмоций, в которые меня затянул водоворот событий вокруг ВЧК, не удалось пережить даже в охваченной гражданской войной Одессе. Партия приказала — я уехала, в конце концов моя жизнь не ценнее тех, что требовалось спасти, — врач тяжело вздохнула. Она вспомнила себя, юную девушку, что вся дрожала и куталась в пальто чекиста, спасаясь от декабрьского холода, не желая ступить на пароход: тогда она говорила о своём высоком призвании точно такими же словами, но в душе ей было глубоко наплевать на тех, кто там умирал без компетентной помощи, когда пришла пора переступить через себя. Хотелось протестовать и бастовать, но оставалось лишь сказать руководству: «Есть!» и навсегда покинуть Петроград. — Может, не зря судьба свела нас спустя столько лет? — мечтательно глядя в открытое окно на выглядывавшую из-за рваных туч луну, шептала революционерка, отпивая ещё вина. «Конечно не зря, — она мысленно усмехнулась, — ведь так пожелал товарищ Сталин».
— За встречу, — снова наполнив опустевшие бокалы, произнёс Дзержинский, — что была, и что ещё будет.
На работу следующим утром доктор Эстер Йосефовна пришла уставшая и не выспавшаяся, но не сходившая с уст счастливая улыбка и блеск в светлых глазах озаряли даже её нездорово бледное лицо. Достав хитро запрятанный ключ от регистратуры, врач украдкой зашагала в архив, чтобы вернуть медицинскую карту на место, и, сделав всё необходимое, торопливо покинула его. Весь рабочий день прошёл в ожидании той самой «встречи, что ещё будет». Но в кабинет к ней товарищ Дзержинский так и не наведался. Не нашла она его и у своего временного дома на Герцена 24/1. Подогревая себе чай, Эвентова грустно вздохнула: неужели не сегодня? Неужели нет того желания всё вернуть, которое она услышала во вчерашних воспоминаниях революционера? Или же попросту занят? Хотя было бы желание — нашлось бы и свободное время. Тягостная обида и одиночество сковали девушку в удушливое кольцо — в этой пустой квартире и чужом городе было так тоскливо и скучно, а теперь ещё и этот мужчина, что разбередил старые раны, вот так с ней поступает.
