— Я давала клятву Гиппократа! — в сердцах воскликнула врач, не сумев смолчать даже перед лицом генсека.
— Ты и Партии присягала на верность, — холодно заметил Сталин.
— Верно, — осознав свою ошибку — бездумную прямолинейность, Эстер тотчас согласилась. — Но я уже давно не практиковалась.
— Не думаю, что ты хоть что-то забыла. Всё необходимое тебе предоставят мои фармацевты, твоя задача — выдавать то, что положено и ждать дальнейших указаний. Ну что, могу ли я на тебя положиться?
Поразмыслив для приличия с минуту, Эвентова сказала «да». Во-первых, врач смерила риски: не стоила её жертва человека, которому скорее всего и дела до неё нет, к тому же собственноручно подписавшему себе смертный приговор. Во-вторых, за ответом «нет» тотчас же последовал бы меткий выстрел в висок, чтобы убрать человека, знающего слишком много, и, если не она, так кто-то другой. Вопрос по сути был риторическим, и только согласие являлось верным ответом. Эстер уже была втянута в эту предательскую интригу с момента, когда она переступила порог этого кабинета, зато теперь за ней имелось право выбирать, чью сторону она примет.
— Только смотри, не совершай ошибок, — Сталин словно прочёл последнюю мысль собеседницы. — Таково испытание твоей преданности нашей Партии. Всё закончится для тебя благополучно, если работа, — так он называл убийство человека, — будет выполнена идеально. Ты продолжишь работу в любой точке Союза или же за его пределами, ни в чём не нуждаясь. Сложно поверить, что я оставлю тебя в живых, я знаю, чего ты боишься, но ты для меня как дочь, потому именно тебе я и поручаю это тонкое дело. За тобой будут наблюдать, и, если ты подведёшь моё доверие, то…
Генсек замолчал, а девушка и без слов поняла, что будет, «если».
— Может вы и правы, — нарушивший тишину Дзержинский вывел врача из раздумий, — но и иной исход не следует отрицать.
— Конечно, — согласилась Эстер, и почувствовала, что мужчина резко остановился. Он затаил дыхание и прижал руку к груди. Врач сначала предалась непрофессиональной панике, но быстро совладала с собой и начала искать в клатче, плотно набитом одними только медикаментами, нужное лекарство. Вытряхнув из непрозрачной склянки таблетку на платок, она дала её чекисту, — таблетку под язык и скоро станет легче. Лучше бы вам отдохнуть, — с затаённым волнением произнесла медик, на самом деле не желавшая так скоро расставаться с Феликсом.
— Простите за нескромность, — даже нахмурившись от жгучей боли, мужчина помнил об этикете и стремился сохранить лицо, — но вы не сочли бы за труд побыть со мной рядом? — он поднял взгляд серых глаз, казавшийся теперь каким-то неестественно мягким и несвойственным этому человеку. Но Эстер, знавшая Дзержинского с 1918 года, не обманывалась его прозвищем «Железный», за которым стоял совсем не железный человек — из плоти и крови, раздираемый чувствами и бушующий эмоциями.
— Конечно, — коротко ответила Эвентова, едва не добавив: «Это мой долг». Она бы очень пожалела об этой лжи, если бы не одумалась — отнюдь не долг заставлял её идти за ним. Девушка хотела бы сказать что-то ещё, но ничего, кроме дежурных фраз на ум не приходило. Так и шли они в молчании, Эстер Йосефовна — глядя то на незнакомые места, в которых ещё попросту не успела побывать, то на своего товарища, а Феликс Эдмундович — придерживая руку спутницы и прижимая ладонь к сердцу с такой силой, будто бы это могло помочь, думал о делах, что только обостряло его боль. И как-то неожиданно быстро ноги привели их к Успенскому переулку.
Квартира председателя ОГПУ поражала своей аскетичностью: никаких излишеств и украшений, лишь самая необходимая мебель, и ту было сложно назвать роскошной, под стать столь могущественному хозяину. Казалось, вся эта буржуазная вычурность и вовсе была непреодолимо далека от Дзержинского. Слой пыли на столах прямо указывал на то, что владелец редко бывал здесь.
— Простите за беспорядок, — с некоторым раздражением мужчина окинул взглядом упадочную обстановку, заняться которой не было ни времени, ни желания — к чему это, если к следующему приходу всё будет таким же? В конце концов, это место служило своеобразным убежищем, где можно было побыть наедине со своими мыслями или же вовсе абстрагироваться от них.
Феликс бессильно рухнул на диван, откидывая голову на мягкие подушки, и вся накопившаяся усталость мигом обрушилась тяжестью на веки. Он на мгновенье закрывал глаза и тут же раскрывал, не позволяя себе провалиться в сон. Председатель ОГПУ совсем не высыпался, и ни накрахмаленные простыни, ни абсолютная тишина и темнота не позволяли ему расслабиться и отдохнуть: или насущные государственные вопросы, или леденящие кровь кошмары обрывали тонкую пелену дрёмы, учащая сердцебиение и заставляя окончательно взбодриться. Но сейчас он ощущал такое необъяснимое и непоколебимое спокойствие, что даже мысли о не полученном письме не шли в голову… Наверное, измученный тревожным разумом организм брал своё.
Мужчина слышал лёгкие, словно крадущиеся шаги Эстер по комнате, и наблюдал за любопытной девушкой из-под ресниц. Дзержинский был совсем не против: пусть согласившийся составить ему компанию врач хоть чем-то себя займёт. К тому же, её квартиру он уже обыскивал, теперь она имеет полное право сделать ответный ход. Девушка застыла у книжной полки, выискивая хоть что-то интересное, но почти вся немногочисленная литература затрагивала вопросы промышленности и транспорта, остаток же представляли книги на польском. Разочарованная скромной «успенской» библиотекой чекиста революционерка заняла место возле Феликса и заметила на журнальном столике книгу, лежащую вниз обложкой и обвёрнутую какой-то бумагой.
— Позволите взглянуть? — учтиво спросила девушка, прежде чем дотронуться до его вещи. Коммунист даже не посмотрел, что вызвало интерес, и кивнул с полуулыбкой на устах.
— Конечно.
Эстер Йосефовна открыла книгу с середины, где была заложена закладка, и ахнула.
«Разворачивайтесь в марше…» — прошептала она. Эти строки она знала наизусть, как поп знает «Отче наш», но отчего-то продолжить не вышло, слова застыли в горле, сдавив дыхание, а глаза защипало от слёз. «Бейте в площади бунтов топот» — чуть громче коммунистка озвучила начало другого стихотворения, и вмиг взгляд её засиял, заблестело в нём революционное воодушевление, давно уже угасшее с годами и внезапно вспыхнувшее в сердце от этих стихов. И разум закружило в вихре воспоминаний, и будто наяву, со стороны она услышала свой голос, эхом отзывающийся в просторном зале, что призывал «скрепить у мира на горле пролетариата пальцы». «Неужели это она?» — исполненная волнением девушка открыла форзац, и увидела собственный, истинно врачебный почерк: «т. Феликсу от т. Эстер на добрую память». Сам же Дзержинский всё это время с живой улыбкой смотрел на девушку, и её радость коснулась и его души. Эвентова поймала на себе пытливый взгляд чекиста, и заговорила:
— Помните, как вы читали мне мои любимые стихи, когда я болела?
— Конечно, помню. Я рассказывал вам Адама Мицкевича, пока вы бессильно лежали на моих коленях, но стоило мне зачитать этого русского поэта, как вы тут же оживились. Я тогда диву давался: неужели Маяковский способен исцелять болезни, — чекист засмеялся и даже убрал руку от сердца. — Что об этом говорит медицина?
— Ну, не Маяковский, а революционный огонь в душе помог нам справиться со всеми препятствиями и бедами. Но меня его стихотворения будто бы окрыляют, я произношу их и чувствую, что взлетаю… — мечтательно шептала Эстер, а Феликс Эдмундович внимательно её слушал, не сводя сосредоточенного взгляда серых глаз.
— Что же, может и мне товарищ Владимир Владимирович поможет забыть о недуге? — уста мужчины изогнулись в хитрой ухмылке.
— Можем проверить, — с игривым блеском в глазах ответила девушка. Она тут же сосредоточенно принялась искать поэму, которую хотела бы зачитать, и почувствовала тяжесть и тепло на своих коленях. Убрав книгу, Эстер увидела, что чекист лёг на неё подобно тому, как когда-то лежала она. — А что же, вам не полегчало от лекарства? — обеспокоенно справилась врач.
