А потом Ада встретила Рому. Он играл за городскую хоккейную команду. Они так и познакомились, на льду. Пронзительные синие глаза девочки встретились с темно-карими глазами парня. И Ада поняла, что влюбилась. Тогда девочке уже было четырнадцать, и она была подающей надежды фигуристкой. Мама добилась своего, и теперь в жизни Аделины, не было ничего, кроме льда и постоянных тренировок. Даже школу она посещала нечасто, сдавала экзамены экстерном – мамам и там договорилась.

Но когда появился Рома, все изменилось. Он ждал ее после тренировок, и они до умопомрачения целовались в раздевалке. Несколько раз он провожал девочку домой, и Ада с ужасом думала, что будет, если об этом узнает мама.

– Сначала олимпийское золото, потом все остальное! – часто твердила она, в сотый раз рассматривая медали дочери. Мама помнила каждое ее выступление, каждую победу и каждую ошибку. Она монотонно, как заправский тренер, разбирала каждое движение Аделины, заставляя дочь снова и снова отрабатывать неудавшиеся элементы. Рома больше ее не провожал. Все их встречи проходили в ледовом дворце, где оба тренировались. Он писал ей нежные эсэмэски, а она придумывала имена их будущим детям.

Все случилось на российском чемпионате среди юниорок. У Аделины Стрельцовой были все шансы взять золото. Мама, естественно, отправилась с ней в Москву, где проходили соревнования. И Рома, зная, как для Ады важны эти выступления, поехал тоже и зашел к ней в раздевалку перед выходом. Нежный поцелуй любимого снова заставил сердце девочки трепетать от счастья. Она обняла его нежно и ласково, перебирая руками русые волосы. Именно в этот момент в раздевалку зашла мама. Ада не помнила, что именно она лепетала. Мама вытолкала девочку на лед, прошипев в самое ухо: «Только попробуй не принести медаль».

Медаль Ада принесла. Серебро. А Рома больше не позвонил. Когда она вернулась в родной город в статусе серебряной призерши, Ромы в местной хоккейной команде уже не было. Мама и тут постаралась. Ада пыталась узнать, куда он пропал, но никто не мог ответить на этот вопрос: ни друзья по команде, ни тренеры. Спустя годы она узнала, что мама ходила к родителям парня и грозилась посадить его за совращение несовершеннолетней. Семья Ромы, поменяв квартиру, уехала из города. Решили не связываться.

К двадцати годам Аделина Стрельцова стала олимпийской чемпионкой по фигурному катанию. В жизни девочки с пронзительными синими глазами не осталось больше ничего. Она выполнила миссию, которую возложила на нее мать.

– Что теперь, мама? – спросила Аделина с набитым ртом, сидя вечером на кухне. Мать на радостях устроила шикарный пир. Наготовила вкусного: салаты, котлеты, даже купила хлеб… Девушка ела за обе щеки и не могла остановиться.

– Теперь еще несколько чемпионатов – и тренерство! Ты будешь получать хорошие деньги! Можно подумать об открытии своей школы, – мама с горящими глазами обрисовывала перспективы дальнейшей счастливой жизни. СВОЕЙ счастливой жизни.

Ночью Аделину рвало. Желудок отвык от нормальной еды, не смог переварить…

– Аделина Михайловна, я пойду? – маленькая девочка стояла перед ней на коньках и заглядывала в глаза.

– Иди, Юля, иди, – полноватая женщина устало потерла глаза. А дома стоит коньяк… Прийти, выпить и забыться. Бывшая спортсменка переобула коньки и с сумкой на плече понуро вышла из здания.

– Мама, ты опять вставала? – женщина поморщилась от запаха, который стоял в квартире. Запах умирающей.

– Прости, доченька, – седая старуха затряслась в беззвучных рыданиях. – Посуду помыть хотела, да вот…

Аделина оглядела разбитые чашки на полу. Вздохнула, пошла за веником. Задумалась на секунду, затем, перешагнув осколки, достала из буфета бутылку коньяка и села за стол. Выпила и с наслаждением закурила. Мать тихо приплелась на кухню.

– Прости меня, доченька.

– Да бог с ними, – Аделина кивнула на разбитые кружки, – новые купим.

– Прости меня, прости, прости… – мать зарыдала. Аделина поняла, что несчастная родительница просит прощения не за разбитые кружки. А за разбитую жизнь дочери.

– Вот… – мама достала из кармана старой вязаной кофты пачку писем. – Он тебе писал. Много писал, долго. А я не отдавала.

Аделина застыла, не в силах отвести взгляд от конвертов. Мать положила письма на стол и медленно вышла из кухни. Женщина налила еще рюмку. Выпила. Снова закурила. Взяла пожелтевшую сухую бумагу, открыла конверт.

«Дорогая моя, любимая девочка с пронзительными синими глазами… я устроился, приезжай …»

«Адочка, я живу с мыслью о том, что мы когда-нибудь будем вместе…»

«Ты до сих пор снишься мне, я не хочу портить твою карьеру…»

«Поздравляю тебя, родная, с победой и все еще жду и надеюсь …»

«Здравствуй, Ада, писать тебе стало привычкой, от которой я не могу избавиться долгие годы. Хочу, чтобы ты знала: я женился…»

«У нас родилась дочь, я назвал ее Аделиной. У нее такие же пронзительные синие глаза…»

«Я болен, мне осталось пару месяцев, с удовольствием бы тебя повидал…»

Слезы женщины капали на листы бумаги, оставляя пятна. Ада читала всю ночь. Наполняла рюмку, плакала, снова перечитывала. Кричала, царапала себе лицо, рвала волосы. Затихала, училась заново дышать и снова наполняла рюмку. Утром она нашла мать мертвой.

На кладбище, среди цветов и похоронных венков, сидела женщина с потухшими, безжизненными глазами и задумчиво смотрела вдаль.

– Жалко их… – грустно сказал младший ангел, стоя над корзинкой с новорожденными. К каждой корзинке была прикреплена записка. Младший ангел снял листок и со вздохом прочитал:

– «За то, что не умели чувствовать сердцем». Неужели совсем не умели? – удивился он.

– Абсолютно, – ответил старший ангел.

– И научить их можно только таким способом? – все еще сомневался младший.

– Ты же знаешь, это необходимо. Таковы правила, – строго ответил старший, внимательно посмотрев на младшего. – Награда или наказание неизбежно приходят, пусть даже не всегда успевая настигнуть получателя в одной земной жизни.

Ванька отца не знал. Мать же он видел несколько раз в жизни и запомнить толком не успел, когда та пьяная, распевая песни, несла его на порог детского интерната.

– Ну ты это, давай там, держись, – невнятно сказала она и, поставив корзинку с младенцем у дверей, развернулась, чтобы уйти. Дома ждал Валерка и недопитая бутылка дешевой водки.

Ванька молчал. И лишь, когда шаги матери стали удалятся, он издал тихий булькающий звук, словно хотел сказать: «А как же я?» Но разумеется, не сказал. Новорожденные не умеют разговаривать. Голубые Ванькины глаза мутно смотрели на мир, в котором ему предстояло жить. А мать нетвердой походкой, напевая «Виновата ли я…», удалялась из жизни своего ребенка в небытие.

Ванька рос послушным и жизнерадостным ребенком. «Солнышко», – говорили про него нянечки. Ванька всегда улыбался, потому что очень боялся, что без улыбки его снова положат в корзинку и отнесут подальше. Чтоб не мешал. С момента, как Ванька себя помнил, он старался всем угодить. Тете Даше, которая мыла у них полы, Анжелике Михайловне – воспитательнице, низкой согнутой старушонке, по милости высших сил оказавшейся рядом с детьми, которые как никто нуждались в ласке и внимании. Она пела им песни, старинные русские колыбельные, от которых детские души согревались и становилось тепло и уютно, как под пуховым одеялом. Воспитательница знала много сказок, и все непременно с хорошим концом. А еще Анжелика Михайловна обнимала их. Перед сном, укрывая одеялом до подбородка, она наклонялась и обнимала детей слегка угловато, но нежно и трепетно. От воспитательницы пахло корицей и тестом. И для Ваньки это был лучший запах в мире.