– Ладно, хорошо.

Улля выпросталась из-под чужой шубы, и глазам ее предстал торг во всем его многообразии. Бессчетное множество лотков, на которых торговали всем, чего только душа пожелает. И сукном, и тканями, и мехами соболиными, даже волчьими шкурами, всякими побрякушками, бусами из камней, коим названия Улля не знала. Тут же, рядом, стояло саней без счета, с них торговали воском и медом, и тканями холщовыми. Работники вожгались с мешками, обильно поливая друг друга отборнейшей бранью. А в отдалении, дородный лоточник захваливал перепечки и шанежки, своим чудесным ароматом понукающие желудок петь. Все вокруг галдели, орали, торговались; непривычной к городу молодой девушке это оказалось в диковинку.

Алевтинин брат был мужик здоровый, на три головы выше Улли, а ведь она не считала себя низкорослой.

– Припозднились мы, Алевтина, – сказал он сестре, – это все Рагнеда, то хочу ехать, то не хочу. С дедом ее оставил.

– В ее положении это нормально.

– Да знаю я. А ты кто? – спросил он, приметив незнакомку.

– Это Улля. Из липковских, мы ее на дороге подобрали, – отвечала Алевтина.

– На дороге, говоришь? – подозрительно поглядел на девушку Данилин дядька и представился Порфирием. Отвернулся и прошептал в Алевтинино ухо, – на дороге нынче много кто ходит. Всех подряд подбирать, себе дороже выйдет.

– Вы, молодежь, погуляйте, да мелочь с собой прихватите, а мы тут сами пока справимся. Токмо к скоморохам ни ногой! – приказала Данилина мать.

Они шли по торгу, дети бегали вокруг и галдели, только глаза да глазки за ними.

– А ну, цыц! – прикрикнул на них Данила. – Так ты первый раз во граде?

– Первый.

– И как? Нравится?

– Я б не сказала, – уклончиво отвечала Улля.

– Здесь чтоб жить, надо привыкнуть. К суете, – говорил Данила, – а еще к тому, что каждый норовит тебя надуть. Если покупаешь соболя, обязательно проверь, чтоб шкура не порченая была. Они, окаянники, на охоте зверю шкуру порвут, залатают и продают будто бы высшего сорта. Не сразу и поймешь, что худая.

– Ну, тебя-то не проведешь, – отвечала ему девушка.

– Да! Меня им нипочем не провести, – согласился Данила, – ты знаешь, мать вот с дядькой все сукном торгуют, а у меня есть мечта. Мечтаю я заниматься каменьями.

– Этому учиться надо, – пожала плечами девушка.

– А я кое-что умею, – воспрял вдруг парень, – гляди!

Данила достал из-за пазухи небольшой камень и вложил в руку девушке. Оценив по достоинству увесистость булыжника, она протянула его назад.

– Да ты погляди внимательней, – вразумлял он несмышленую, – видишь, какого он бурого цвета. Я думаю, он представляет какую-то ценность. Хотелось бы показать человеку знающему. Вот еще, смотри. Я его сточил с одной стороны, им можно резать шкуры.

– И правда, острый, – согласилась Улля.

– Только матушка недовольна, – сказал Данила, – они с батей всю жизнь сукном занимались. И дед с бабкой. А я вроде как поддержать должен традицию.

– Знаешь, Данила, я тебе в этом деле не советчик.

– А сама бы как поступила?

– Занималась бы тем, к чему душа лежит.

– Вот и я так думаю, – сказал Данила, бросив взгляд на ее косу, в очередной раз выбившуюся из-под шапки, – а знаешь, что? Давай тебе ленту купим? Ходить по торгу и ничего не купить, это плохая примета.

– Сам придумал примету такую?

– Да, – рассмеялся Данила, – пойдем. А на дядьку внимания не обращай, он хоть и добрый, да ворчит вечно…

Подошли к лотку, ленту выбирать.

– И мне, и мне, – загалдели девчушки.

– А на вас мне денег не хватит, подите у бати просите.

– Не жалко тебе тратиться? Небось, деньги-то материны?

– Не так. У нас в Дубковском рядку я грузила делаю местным рыбакам, только потихоньку, чтоб мои не видали. Я не требую, чтоб платили, сами приносят сколь не жалко. А насчет каменьев ты ой как права! Но у нас огранке никто не учит, даже в Исконе мастеров нет, все камни, что на лотках, везут из Новограда. Вот бы пойти туда в ученики! Но матушка одного ни по чем не пустит! А я дядьку, может, подговорю, он с нею потолкует и отвезет меня в Новоград.

Улля смотрела на него, будто что-то для себя решая.

– Будет у меня просьба, – сказала ему девушка, – ты город знаешь лучше, чем я. Мне надо одно место посетить, я для этого в Искону пришла.

Уж попробуй удержи девку, если ей в голову что-нибудь взбрело! И ладно бы что-то путное, на посиделки сходить, или на завалинке лясы поточить. Так нет же! Чуть свет, несет девку в Лесное море.

– Тебя, в конце концов, Мать лесов к себе приберет, в чернавки, – сказала Аксинья, – семнадцать весен уже стукнуло, а ума ни на грош.

– Грибы кушать вы любите, – отвечала ей Улля, – и ягоду. А собираю я, да Гаврила.

– Только брата с собой не таскай, – говорила мать, – он отцу помогать должен, на хлеб зарабатывать, а не праздно по лесам шататься. И сколько раз говорить, не ходи ты к деду Савелию.

– А что, матушка? Дед Савелий учит разному, мне интересно.

– Ишь ты какая! Интересно ей. Ни одна девка к нему не ходит. Только ты все шастаешь.

– Все парни ходят, да и те, кто постарше тоже, и Гаврила ходит. Отчего мне нельзя? Дед Савелий столько всего знает, и грамоту даже!

– И тебя научил? – спросила Аксинья, – лучше б делом занялась каким, чем на бересте каракули вырезать. Раз в лес идешь, захвати бате узелок.

Улля вышла из дому, слегка опечаленная разговором с матушкой. Ей, впрочем, иногда казалось, что мать вовсе не против того, чтоб дочка училась, а журит ее больше для виду. Ведь слыханное ли дело, чтоб девка грамоту знала. А если муж вдруг попадется неграмотный? Если жена умнее мужа будет, это что ж тогда получится? Кто тогда в семье голова?

Такие разговоры и ходили по селу, когда Улля начала к Савелию ходить, на другой конец. Он рано овдовел, жена померла зим двадцать назад от лихорадки. Про Савелия говорили, что сам он грамоте в Новограде научился. И начал со скуки местных ребятишек обучать. Никакой платы не требовал, только радовался, что на старости лет вниманием его не обходят. Опять же взрослые помогали, кто чем мог: и крышу поправить, и по двору, и огород вскопать. Так что, это дело даже самому Савелию было нужнее, нежели детишкам.

Был у Улли брат Гаврила, на семь годков младше. Характером он пошел в мать, а лицом в отца. А вот Улля непонятно в кого пошла. Вроде глянешь – на мать больше похожа, а в другой раз глянешь, на отца. А в третий раз вообще ни на кого. Падкие до сплетен досужие бабы, коих во всех селах с избытком, порешили, что Аксинья ее нагуляла в Новограде, когда ходили на торг. Местные-то все больше русые, а иные и вовсе черноволосые, как соседи, сумские рыбаки; а в том Новограде сброд со всех земель, и урманцы, и медноголовые, может, и огневласые есть, кто ж их знает. Некоторые сельчане резонно подмечали, что Аксинью брюхатой-то никто не видел, и при родах повитух не звали. Просто вдруг ни с того, ни с сего появился в их избе младенец. Когда у Аксиньи спросили, та отвечала, что они долго не могли зачать дитя, отчаялись и слепили девичку из снега. А она возьми, да оживи! А то, что лето на дворе стояло, совсем и не важно. Если кому надо слепить себе снежное дитя, он и летом снег найдет. А однажды, когда Улле годков семь исполнилось, местная детвора из шалости подзадорила ее через костер прыгать, гадали, растает или нет.

Стояла поздняя осень, за дальней околицей серыми буграми вставал лес. Улля шла огородами, чтоб никого не встретить, не особенно ей хотелось сейчас кого-то видеть. Если сделать большой крюк по Лесному морю, можно выйти на лесопилку, где работал отец с братом. Точнее работал отец, а Гаврила по мере силёнок ветки оттаскивал и старался не болтаться под ногами у взрослых. Лес валили, а бревна сплавляли по реке Смородине, там ниже по течению их перехватывали, грузили на подводы, запряженные ломовыми лошадьми, и везли в Новоград. Раз в месяц-полтора местные ходили в Новоград выменивать товары. Меняли соболей на съестное и сукно. Сукно отправлялось потом вверх по Смородине, к сумским деревням, где за него давали оленину.