Улля не любила бывать на лесоповале. Тошно ей становилось от вида выкошенной чащи, от мертвых стволов. Конечно, Лесное море не знает границ, но за многие годы люди отрезали порядочный кусок от его тела. «А изба, в которой ты живешь, тоже из мертвых деревьев срублена, – говорил отец, – ложками ешь деревянными из деревянной посуды». «Мать лесов не в обиде, – говорила матушка, – у нее столько этого добра, что и правнукам нашим хватит».

Не хотела никого видеть, а все же наткнулась уже в самом лесу на сорокалетнего сынка деда Савелия. Надо сказать, что сын его был не от мира сего, однажды он ездил в Искону, по каким-то делам и зашел в одну корчму, выпить меду. Да повздорил с местными. Неизвестно, чего он там с ними не поделил, но окончилось все тем, что голову ему вконец отбили. А когда привезли назад, знаться ни с кем не желал и поселился в лесу. То тут, то там шалаши себе строил из веток и какого-то хламу, что в селе добыть случалось. Оброс лохматыми волосьями, которые очень редко мыл, и бородищей. В селе его иначе как Леший не звали. Девки одни в лес по ягоды ходить не хотели, потому как боялись Лешего. Дед Савелий говорил Улле, что бояться его сына не надо, что он добрейшей души человек, хотя и дурачок.

Сидел он возле дерева и рубил топором какую-то ветку, вида был как всегда свирепого, а с топором так мог нагнать страху на всякого. Он заметил Уллю и уставился на нее исподлобья.

– Здравствуй, Илюша, – сказала Улля, ничуть не испугавшись. Она знала, как себя с ним вести, – ты где топор достал?

Илюша махнул рукой в сторону села, но не проронил ни слова.

– Знатный топор, – похвалила девушка, – молочка хочешь? Мне матушка дала с собой, cкусное.

Илюша кивнул, положил топор на землю и сел на поваленную недавней бурей карчу. Мужики в селе его изредка хлебом подкармливали, а остальное пропитание Илюша находил сам: грибы и ягоды, бруснику, малину собирал. А вот зимой ему приходилось тяжко. И молочка ему никто не предлагал. Кроме Улли.

Девушка достала из котомки крынку молока и кружку, налила. Илюша пил жадно, молоко стекало белыми струйками по лохматой черной бороде. Выпил, молча отдал ей кружку и уставился бессмысленным взглядом.

– Ну, я пойду, – сказала ему Улля, – прощай, Илюша.

Илюша посидел немного, улыбнулся, и, запихнув топор за пояс, двинулся за ней следом.

Она знала, что Илюша ее преследует, где-то за спиной хрустели ветки, но виду не показывала. Не со злом ведь, зла от него ждать, все равно, что от мохнатого пня. Она запросто могла сбить его со следа, но специально шла не таясь, стараясь быть в поле зрения. Илюша отстал сам, и ветки под его ногами больше не хрустели.

Улля специально сделала крюк, чтоб пройти через пару грибных мест, из тех, что скрыты от глаз, не знаешь, так не сразу найдешь. Под завалами сухих деревьев, уже вовсю поросших мхом, обнаружились вешенки. Но они переросли и напитались влагой, Улля поддела их ножом, но брать не стала. Нож был всегда при ней. Без ножа в Лесном море делать нечего; грибы собрать, настрогать лучины для костра, нарезать жердей и веток для устройства шалаша – непогоду переждать, и от зверя обороняться лучше все-таки с ножом.

Однажды, когда Улля была помладше, повстречался ей в Лесном море волк-бирюк. Она про то никому не говорила, ни матушке, ни отцу. Зашла слишком далеко, туда, куда ходить не велено, где лесные тропы не людских ног дело. Он стоял на тропе, и смотрел лютым взглядом, ощеря пасть в усмешке белых клыков. Улля замерла шагах в десяти, ни жива, ни мертва, сжимала нож, слегка согнув колени, готовая к схватке. Уж ударить его в горло она бы уловчилась. Никому не известно, чем бы дело кончилось, но волк почему-то постоял-постоял да и пошел своей дорогой. Девочка решила тогда, что за нее заступилась сама Мать лесов, ведь Улля не причиняла вреда Лесному морю, всегда относилась почтительно, деревьев не ломала, живность понапрасну не губила.

Встретил Уллю младший брат, отец был занят, мужики как раз валили огроменный вяз, и Никифор, закрепив повыше веревки, тянул ствол, чтобы тот упал в полагающееся ему место. Исполин, подрубленный уже с двух сторон, падать ни в какую не желал.

– Спасибо, сестрица, – сказал Гаврила, принимая узелок и крынку, – а в узелке пирожки?

– Да, матушка напекла, с сушеными яблоками. Помнишь, как собирали с тобой летом?

– А то! – рассмеялся мальчик. – Я тогда чуть с дерева не навернулся, а ты меня ловить кинулась. Потом не пущала, сама все собрала, а я специально чуть не упал. Хотел, чтоб ты одна работала.

– У, хитрющий ты!

– А то. Будешь пирожок тоже? – развязал узелок, протянул сестре.

– Не откажусь, – взяла.

– А знаешь, что Данилка мелкий учудил? Тот, что Поцелуихи нашей племянник. Они брагу на столе оставили, а он взял да и выпил весь ковш.

Ходит, шатается, глаза осоловелые, они не поймут в чем дело.

– Много ли ему трехлетке надо, – сказала Улля, кушая пирожок.

– Сестрица, – вдруг серьезно сказал Гаврила, – мне ночью нехороший сон привиделся, будто вокруг избы кто-то ходит.

– Глупости, забудь.

– Ничего не глупости, я проснулся, в окно выглянул, увидел, кто-то калитку открыл и вышел со двора. Как есть Ягибошна это!

– Причудилось тебе спросонья.

– А утром, когда сюда приехали на телеге, я ту же Ягибошну в лесу заприметил! А как она меня поймает, да сожрет! Я ведь ее тайну знаю, что она вокруг избы ходила.

– А ты ее тайну храни, никому не говори, тогда не сожрет. Да и вообще Ягибошна только малых детей ест, а ты у нас уже взрослый. На лесоповале работаешь. Ты не малец, а лесоруб! Куда Ягибошне с тобой тягаться. И знаешь, что? Ягибошна скорее Данилку малого схарчит – и сама опьянеет, потому как в нем уже не кровь, а чистый хмель.

– Холодно сегодня, – сказал Гаврила, отсмеявшись, – хошь, отцов треух тебе дам? Он все равно ему мешает только.

– Неси, – согласилась Улля, – боюсь, как бы снег не пошел, от тучи какие черные. Занесет сегодня.

Снег уже начал срываться, когда Улля пустилась в обратный путь. Да и что ей тот снег, когда она в лесу; под деревьями снег не страшен. Сапоги мягко ступали по лежалым чернеющим листьям, ветки не ломались с треском, как у неуклюжего Илюши, Улля выбирала, куда ставить ногу. Издали донесся стон падающего дерева, наконец-то мужики одолели тот вяз. Давний обычай запрещал зимой да в предзимье шуметь в Лесном море. Мать Лесов на зиму ложится спать в своих чертогах до весны, чтобы потом снова окрасить в зелень Лесное море. Но договоренность с Новоградским князем оттесняла обычаи на второй план. Захочешь есть – поступишься принципами.

Не доходя до села, Улля вышла на полянку, заполоненную высохшей чередой, тут же на ее шубу нацеплялись собачки-семена. Она отвлеклась, стала выдирать. Каким-то краем сознания девушка почуяла опасность и резко обернулась. Из-за деревьев с четырех сторон к ней вышли люди. В одежде на сумский манер: в куртках из оленьих шкур, полотняных штанах и черных суконных шапках. Удивило девушку, что все четверо носили мечи, никто не берет их в Лесное море. Мечом зверя не бьют, мечом убивают человека.

Незнакомцы молчали, но смотрели с такой злобой, что даже взгляд волка бирюка показался ей ласковее. Их взгляды заставили съежиться сердце в ужасе, а в голову вдруг влезла неуместная мысль о том, что, быть может, в этот самый момент матушка затопила печь, приготовила вкусный обед и ждет дочку домой. К селу бежать, звать на помощь? Успеет ли?

Намерения у пришлых были самые прескверные. Кто-то достал нож, ухмыляясь, мол, и меча ему жалко пачкать. Улля рванула что есть мочи туда, где поднимался дым избы деда Савелия, та стояла ближе всех… Она умела бегать быстро, но незваные гости, видимо, бегали не хуже; так и не сказав ни единого слова, они мчались за ней. Отцова шапка слетела на ходу и растрепавшаяся коса норовила зацепиться за какой-нибудь куст. Тяжелый удар в спину повалил Уллю навзничь, она перевернулась, вскинула руки для защиты; вот сейчас схватят за волосы, откинут голову назад, а шея ощутит равнодушный холодок стали. В лучшем случае все произойдет быстро, а в худшем…Но ничего не произошло. Четверо стали как вкопанные.