– Откуда ты тут взялась!? – заорал ямщик, – чего под копыта лезешь, курва лесная?!

Всадники, скакавшие за санями, подъехали к ней и окружили с трех сторон.

– Прочь с дороги!

– Погодите, – приказал мужчина в богатом тулупе, – не видите, что дитя перед вами. Никак, беда какая стряслась.

Он слез с саней и подошел к ней, подал руку, помог подняться.

– Ты, дитя, не серчай на них, – сказал он как можно приветливее, – охранники мои дядьки суровые, всюду опасность видят. Мы в Искону едем. Ты оттуда? Заблудилась, небось? Окажи честь, садись в сани, девица.

Улля не успела и рта раскрыть, как из кустов прилетела стрела. Ямщик, хватаясь за торчавшее в шее древко, хрипя, рухнул в снег и окрасил его красным. Следующая стрела сразила ближайшего к Улле всадника, застряв у него в глазу – Седой бил знатно. Почти тут же из кустов, с двух сторон дороги, выпрыгнули Триша с Епифаном; парень всадил охраннику копье в живот, не спасла и кольчуга, а его подельник скинул с лошади и зарезал последнего провожатого, который перед смертью успел пожалеть, что не нанялся в другой обоз.

Седой спрыгнул с пригорка и, приставив стрелу к тетиве, приблизился к перепуганному толстяку.

– Отдавай, купец, товар, – гаркнул он, – тогда мальчонку твоего не тронем. И сам тоже жив останешься. Только не вздумай…

Купец только кивал, он потерял дар речи, будто никак не мог поверить в случившееся. Но он был не одинок: точно так же остолбенела девушка, стоявшая среди трупов. Вот, значит, на какого медведя они охотились! Вот это что за охотнички! До чужого добра охотнички, а не до медведя.

Купец не успел больше произнести ни одного слова (последним его словом в жизни было «девица»): подошедший сзади Епифан полоснул его по горлу вострым ножичком и купец, страшно щерясь горлом-ртом, осел в снег. Проворнее взрослых оказался мальчонка, он соскочил с саней на безлюдную сторону, и, что есть мочи, драпанул в лес.

– Тришка! – Седой повернулся к меньшому, тот кивнул и ринулся за мальчиком в чащу.

Улле тоже хотелось убежать отсюда подальше, но будто кто-то вцепился в неё мертвой хваткой, не давал сдвинуться с места. С ужасом она смотрела на Седого, а тот, улыбаясь, прилаживал за спину свой лук.

– Ты чего, боишься-то, девица? – вымолвил он, – я ж тебе сказал – не надо нас бояться. Мы охотники. Раньше были охотниками за головами, а нынче стали за купцами. Что поделать, голод не тетка. Хочешь, выбирай себе, что приглянется в купцовой поклаже. Ты нам подмогла, тебе доля полагается, у нас все по-честному.

Улля лишь мотала головой.

– Ну, как знаешь, – махнул рукой Седой, – иди себе по дороге, она тебя к городу выведет, всего-то две версты до него.

Развернувшись на ватных ногах, чащобница побрела было прочь, но затем, оглянувшись на охотников за купцами, раздельно произнесла:

– Шапку-то верните.

Речь вторая

На самом краю безбрежного Лесного моря, примостился городок Искона. Никто уж и не помнил, сколько поколений он пережил, помнили только, что расцвел град из небольшой почки-деревни, разбухшей в лесной чаще. Городок рос и чаща склоняла пред ним свои неисчислимые главы. Белокаменным пестом вырос на холме кремль, сложенный из известняка – вотчина местных князей. Под защиту кремля потек люд, зароился, воздвигая срубы, образовывая улицы. И теперь, после стольких лет, путник, надумавший вдруг посетить эти края, мог лицезреть довольно размашистый городец, окруженный насыпным валом и стеной из дубовых бревен, защитой от лесного зверя или соседей-бесщадников. С соседями уже несколько лет царил мир, а зверь выходил к домам редко. Лишь в самые лютые зимы.

По проселочной дороге чавкала девушка в овечьей шубе и мужской шапке-треухе на голове. По обе стороны раскинулось белое поле, заметенная снегом пашня. Далеко впереди росли мутные бледно-сизые столбы, они соединялись в небе в одно сплошное облако, сносимое ветром к западу. То дымились посадские печи, навевая мысли об уюте. Мимо то и дело проезжали сани, звеневшие на всю округу колокольцами, возчики щелкали кнутами, подзадоривая лошадей. Навстречу, из града, разбрасывая копытами слякоть, промчались всадники. Ни дать ни взять, посыльные с важными вестями.

Улле еще никогда не приходилось бывать в большом городе. Село Калиново, стоявшее на берегу реки Смородины было, конечно, не маленьким, но граду Исконе – не ровня.

Где-то далеко за околицей раздался заунывный вой, нарушивший тишину летней ночи. Постепенно к нему присоединялись все новые и новые голоса, где-то чуть хриплые, где позвонче. Все это слилось в единую безумную волчью песнь. В селе тут же поднялся гвалт, дворовые псы не cтерпели подобной наглости…

– Эдак, они пол-села перебудят, – сказал Никифор, сидевший на лавке в сенях, в ногах его устроился громадный мурчащий кот, трущийся мордочкой о Никифоровскую ногу.

– Что? – крикнул женский голос откуда-то из недр избы.

– Да ничего, – проворчал Никифор вполголоса, затем крикнул, – я говорю, собаки разошлись не на шутку.

Изба у Никифора была ладная, впрочем, как и жена. Да что уж говорить, у него вся жизнь удалась ладная, с какой стороны ни глянь. Никифор был, как принято говорить, баловень судьбы. На лесоповале, где он работал, ни разу не срывался топор. Щепа не попадала в ногу, как на прошлой неделе у его товарища Амвросия. Деревом не придавливало, как месяцем ранее деда Савелия. Все дивились его удачливости, а он очень любил рассказывать о том, где и как улыбнулось ему счастье.

– А что, радость моя, – входя в избу, сказал Никифор, – помнишь ты, как я с волками повстречался во лесе?

Аксинья укоризненно посмотрела на него и, покачав головой, продолжила свое занятие – расчесывание длиннющих русых волос. Никифор любил ее волосы. На людях она их не показывала, сплетала в косы, закалывала на затылке и прятала под платок. Какое диво, женские волосы! Никифор главной своей удачей считал женитьбу на Аксинье.

– Ну, раз не сказывал, то слушай.

Аксинья отложила гребень и посмотрела на него усталым взглядом, как бы говоря «быстрей давай, ко сну уже пора».

– Ладно, хорошо, – сказал Никифор. Усевшись перед ней на стуле, взял ее руки в свои.

Было это зим пять назад. Тогда Никифор еще и знать не знал Аксинью, но она его знала, первого парня на деревне. Все девки на него зарились. Чтобы удержать славу самого лихого охотника, он пошел один на медведя.

– А причем тут волки? – не выдержала Аксинья.

– Да подожди ты.

Ладно, хорошо. Взял он рогатину и направился в Лесное море. Захватил с собой каравай, чтоб положить под кряжистый дуб – дар Матери лесов, чтоб охота была удачной. Далеко зашел Никифор, так далеко, как никогда раньше не заходил. То тут, то там встречались ему следы. Тут лиса пробегала, вот здесь – волк. Никифор хорошо умел читать следы и напал, наконец, на след медведя. Не успел он обрадоваться, как на лесной тропинке увидал огромного бурого зверя. Медведица смотрела на него ничего не выражающим взглядом. Ни ненависти, ни страха – вообще ничего. Бездонная черная пропасть – шелохнись, убью. Никифор замер, и тут из кустов повыкатывались смешные бурые колобки. Медвежата пересекли тропинку и только тогда медведица отвернула от Никифора свою страшенную морду, и скрылась за ними в кустах. Так он и стоял как вкопанный, сжимая в руках свою рогатину, и смотрел, не отрываясь, на кусты можжевельника, в которых скрылась медведица с детьми. Не поднялась рука. Лишь бы в деревне не прознали: на смех поднимут, а то и вовсе прогонят в лес, такую добычу упустил…

На обратном пути Никифор услышал, что его преследуют, сзади мелькали серые тени, мчавшиеся вослед. Бросился во всю прыть, хотя знал, от волков не уйдешь.