– Так откуда ты к нам явилась, дитятко? – поинтересовался Епифан, когда с едой было покончено.

– Я не дитятко, – обиделась Улля, – мне уж семнадцать весен. Я от Смородины иду, с Калинова села.

– Ого, – восхитился Седой, – Смородина-река… это ж верст сто на север! И про село твое слыхал. Ты чья? Часом не Вышаты-лодочника, он мне прошлой весной задолжал пять червонных, до сих пор не вернул, стервец.

– Я не знала своих родителей, – призналась Улля, – я сирота.

– Печально слышать, – сказал Седой, – я и сам сирота, знаю, какого это: без отца-матери, одному в целом мире.

– Погорячился ты с Вышатой, не похожа она на него, – сказал Епифан, – волос больно уж багряный, что твой рубин… Ты не урманка ли?

Улля лишь плечами пожала.

– Знавал я одного урманца, – продолжал Епифан, – так ловко он умел зубы заговаривать, просто диву даешься. Лихой человек! Пришел к нам с купеческим обозом, расположил к себе князя, а потом проник в покои и спер монисто у его жены. Слухи ажно до Новограда дошли, народ об этом полгода судачил, и его лихостью восхищался.

– Правда, поговаривали, что княгиня сама вору монисто и всучила, – вставил Триша, – ее муж взаперти держал, сам-то старой, а она молодая. И ревновал к кажному столбу! А тут как раз вор подвернулся…

– Чего ж ты брешешь? Какой он старой, зим под сорок ему.

– Что он сделал с тем ожерельем? – спросила девушка.

– Ничего не сделал, – промолвил Епифан, – украсть-то украл, а вот уйти от погони не сумел… – он сбился на полуслове и посмотрел на чащобницу недоверчиво. – И как же тебя волки-то не задрали по дороге?! Они никогда не брезговали отведать человечинки, особенно в зимнюю пору.

– Что ты пристал, – вступился Триша, – не задрали и хорошо. Повезло девке, в рубахе родилась.

– Улля, душа моя, – обратился к девушке Седой, – а жених-то есть у тебя? А то наш Триша, как до ножки твоей дотронулся, так с тех пор глаз от тебя оторвать не может. Занемог.

Тут мужики залились диким хохотом, даже Триша хохотнул. Лесовичка же покраснела.

– Ты, девка, не обижайся. Внимания на нас, дурней, не обращай, – продолжал довольный своей шуточкой Седой, – мы тебя не тронем. Ты не думай, мы не какие-нибудь лиходеи, мы вообще-то охотники. Вишь ли, на медведя идем. Как косолапого завалим – сразу в городец двинем, оттуда потом парни придут, погрузят медведко на сани. Нам только бы его завалить.

– Медведь-то спит зимой, – заметила Улля.

– Это медведь-шатун, ломыга. Умен, гад. Последнюю корову у Трифона сожрал средь бела дня, а он и не заметил!

– Никогда не охотилась на медведя.

– А на кого охотилась? – заинтересовался Епифан.

– Я больше до грибов охотница, – призналась девушка.

– И как же тебя занесло за сотню верст от родного порога? – спросил Седой. – Блуждаешь в одиночку по Лесному морю. Епифан правду сказал: здесь всяк до добычи падок.

– Знаю слова заветные, чтоб зверь не тронул, а иду в Искону.

– Зачем?

Девушка покачала головой, мол, не скажу.

– Что ж, каждый имеет право на секрет, – сказал Триша.

– До рассвета еще есть время, надо всем поспать, – говорил Седой, – бдеть у костра станем в черед. Я первый. А ты, девка, отсыпайся, поможешь нам с медведем.

Улля пожала плечами.

– А можно я еще у костра посижу? – спросила лесовичка.

– Тогда с тебя история, – ответил Седой, – у нас так принято: сидишь у костра, расскажи историю.

Триша и Епифан, уже было залезшие в мохнатые мешки, высунулись обратно.

– Боюсь, вы не сочтете мои истории интересными, – сказала девушка.

– Сочтем-сочтем, – подхватился Триша, – у нас принято рассказывать истории, а интересные или нет, это не важно. Главное: правдивые. Расскажи-ка нам правду.

– И подсядь уж поближе к костру, – добавил Седой, – чего ты хоронишься от огня?

Чащобница придвинулась, и языки пламени ярко выхватили из ночной темноты девичье лицо.

– Ладно, хорошо. Одним летом пошли деревенские девушки в лес по ягоды, ну и я с ними напросилась. Было это давненько уж. Я по десятому годку. Девушки далёко не полезли, испугались по чащам лесным шастать. А мне-то, дурёхе, любопытно, чего это все чащу пугаются. Они всё по местам хоженым топтались, а я в самую затемь побрела. То тут полянку найду, то там. Земляника красным ковром под ногами раскинулась, черника так и просится в корзинку, чуть дальше прошла, а там малины непролазно. Набила я корзину с горкой, и вдобавок наелась до отвала. А солнце уж к закату клонится, думаю, пора и честь знать. Ну, и двинулась обратно. Вышла из лесу-то, гляжу, стоят мои подружки; у меня-то корзинка полнёхонькая, а у них и донышко не покрыто. Взяла их зависть лютая, что они домой порожними придут. Окружили меня и косятся так нехорошо, думаю, вот сейчас прибьют и закопают под ракитовым кусточком, – Улля замолчала и выжидающе посмотрела на охотников.

– Ну, и чем дело кончилось? – не выдержал Епифан.

Проснулась Улля от того, что кто-то ее легонько трогал за плечо. Это был молодой Триша.

– Вставай, милая, пора.

Очень хотелось повернуться на другой бок, чтоб досмотреть сон, что приснился под утро. Вот всегда так, как только под утро снится хороший сон, так кому-то тут же приспичит тебя будить.

– Всю охоту проспишь, – шепнул ей на ухо Трифон. Его теплое дыхание обожгло ей щеку, и девушка нехотя вылезла из мешка. Чтоб не ощущать это дыхание снова.

– На вон, ножик поточи, – сказал Седой, швырнув ей точильный камень. Епифана не было, может, отлучился за дровами?

Позавтракав остатками хлеба, они тронулись в путь: сквозь поросль ольхи в чащобу. Улля чувствовала себя куда лучше. Нога не ныла, хорошо держала – спасибо юному костоправу.

– Так скоро к медведю-то придем? – спрашивала лесовичка.

– Не боись. Уже скоро, – отвечал вихрастый Триша, тащивший большую заплечную котомку и охотничье копье, – ломыгу-то, его загодя слышно.

Седой ушел на пятьдесят шагов вперед, у него был крепкий лук и десяток стрел в колчане, то и дело он останавливался, прислушиваясь.

Епифан, по словам охотников, отправился восточнее – поразведать зверя. Седой мелькал далеко впереди, Улля даже испугалась, что они с Тришей его и вовсе потеряют.

И вдруг раздался крик филина. Седой сорвался на бег, Триша припустил следом, Улля побежала за ними со всей прытью, на какую была способна. Нога, только-только переставшая болеть, снова заныла, и девушка поминутно спотыкалась. Заутра плетеная коса била её промеж лопаток, и по спине, по спине: точно злая мачеха. Шапку-треух она засунула в мешок к Седому. На охоте, поучали мужики, шапка будет помехой, чтоб не стесняла движений – в мешок её. Сказать по правде, Улля не очень понимала, какая им понадобится помощь в охоте на медведя, но зато точно знала, что бы с ней случилось прошлой ночью, если б она не повстречала в лесу этих охотников.

Вышли к проселочной дороге, по ней навстречу бежал Епифан, махал руками, точно мельница. И бросился в кусты на другой стороне дороги. И вдруг оттуда, откуда он бежал, раздался цокот копыт. Из-за поворота показалась тройка лошадей, запряженная в сани. Мужик, сидевший на облучке, что-то напевал, как ямщикам положено по их роду деятельности. Сани нагружены были мешками, а на мешках сидели грузный мужчина в распахнутом тулупе, с добрым животом, начинавшимся чуть не от шеи, и мальчонка. За санями следовали трое всадников, вооруженных копьями: охрана обоза.

– Погодь, проедут, тогда дальше пойдем, – шепнул Седой и присел на корточки за кустами, на взгорке. Улля тоже присела, опустив одно колено в слежавшийся снег: с дороги их не заметишь, а им всё отсюда видать.

– Не шуми, – опять прошептал Седой. А когда обоз поравнялся с их укрытием, неожиданно толкнул ее в спину, да с такой силой, что она вывалилась на дорогу аккурат лошадям под ноги.

– Тпру-у, – заорал ямщик, осаживая коней. Телега подалась вперед, мальчонка, сидевший сзади, едва не скатился с мешков. Улля больно ударилась локтем о камень.