День шерсти Сочные жабры бабьи. Точные вирши рабьи. Как на последнем вздохе, Чуют День Шерсти блохи. Лепят из снов да хлеба Мусоропровод в небо. Топливом потных суток Поят газетных уток. Стоящее – нестойко. Вот и попробуй – спой-ка!.. Прежде могилы новой Да чешуи еловой — Жадно глотнуть направо, Не расплескав азарта… Ты – как картинка «ава», Я – рана авангарда. По бытию – микробом — Вынести эту легкость… Неба ли я мокрота? Или у новых блох гость? Смерить успеть до смерти Вновь приходили черти. Сдал их молве безмудой Вместе с пустой посудой. Вслед за говном вагонов — Оттепель новых звонов. Конница цепких весен Между Господних десен. Перемирившись с бредом, С герпесом, с винегретом, Чуют День Шерсти блохи. Копят гнилые бздехи. Жирные ребра рыбьи. Синие вопли выпьи. Точные вирши рабьи. Сочные жабры жабьи. «Дрожали в озноб объятия…» Дрожали в озноб объятия, Сентябрь краснел рябиной, Прохлада плела апатии, С залива тянуло тиной. Мерцало о прошлых, хороших днях. Сползали пустые вести Фасадами в старых пролежнях Да крышами сплошь из жести. Сидели и снова верили, Что вечность мудрее утра. Увечья стаканом мерили, Бледнели похмельем утло. Тащили стихи калечные По скулам да лбам кобыльим, И падали просторечия Под ноги высоким штилям. Неслось окаянное «звонче жги!», Рвалось свистоплясом синим. И дамы ломали зонтики, Мешая гламур с мартини. И кролик с глазами пьяницы Ронял в тротуары траур. Никто никого не хватится, Все мимо, миледи, фрау!… Натужные рукопожатия, Азарты над картой винной… Прохлада плела апатии, С залива тянуло тиной… И город, как будто спросонья – тих, Сквозь памяти позолоту, В каденциях альбиноньевых Навек уходил под воду. Метанойя Выстелить плечи цветами мая Думал, ключами звеня-играя. Ягодой греть глаз твоих лукошко, Жажду мешая похмельной ложкой, Жадной охапкой сгрести застолье, Выменять воды на богомолье, В милость елея гортань лелея… Не поборол ветрогон Борея, Грузно споткнулся о не отпетых, Пузом полег, как и те, – в поэтах. Выжал до изнури тела губку, Не изменяя ни тьме, ни кубку. Не потакая ни дну, ни веку, Радугу плел через сердца реку. Вечность измаяв в сожженном храме, Тлен перемерив в погостной яме. Вымолив тихо у неба крышу, Кинулся дуть, где хоть что-то дышит, Слышит, шуршит, расчехляет поры, Чистит от мнений помета норы. Выхлебав хляби спиртной цистерну, Глаз твоих высосав всю инферну, Сдал спецодежду мой искуситель, Скинул крыла трубочист-хранитель. Не приманив козырей за ворот, Чахлой чахоткой стыл горе-город. Я уходил от наветов прежних, Запеленавшись в слова нездешних… Я не помню (Вишни Эдема) Я не помню, что было до этого. Помню лишь непрерывность забвений Да поэта в углу не отпетого, Да кромешности кровосмешений. Барагозили до запределицы, Бились в быль за гнилое корыто. И скрипели корявые мельницы На холодных уступах Аида. Я не помню, что стало спустя себя. Помню только, что вышло без толка — Расставаний похмельные насыпи, Старых песен неровная челка. Синей осени вязкое тление — Экзистенций узлы да экземы… Бескорыстие грехопадения На заснеженных вишнях Эдема. Заплетали язык канителями, Ворожбою лохматили звезды. Задирали подолы апрелями, Ноябрем конопатили гнезда…. Я не помню, как встречу Нездешнее, Как забуду следы да наветы… Снова сны – как объятия вешние, Шепелявые ставни рассвета… Ангелу необъяснимого В полуночь Луну расспрашивал С надеждой тонкой: Кто жизнь мою высосал заживо Незрячей гонкой? Кто выставил в посвист липовый Покоя ставни? Кто выстелил пляской Виттовой Святые камни? Кто вымазал полумерами Звенеть призванье? Кто выгрыз мышами серыми Алмаз незнанья? Подвесив за заусеницы Над бочкой винной, Над всем, что горит и пенится Тоской картинной… Кто в чрево червями ринулся, Когда споткнулся? Кто выждал и ощетинился, Когда я сдулся?… Полуночь тянула из зримого Озноб наружу… И Ангелу Необъяснимого Швырнул я душу. |
