– Ай-я, не дерись! Взросление – страшная вещь, и я делаю все, чтобы сопротивляться ей. Быть взрослым мерзко. Когда повзрослеешь, уже никогда не будешь собой.

Умэй казалось, что он мелет какую-то чушь, но спорить не стала.

Ей пришлось вытащить руку из рукава и, сквозь боль и стыд, придерживая пао левой рукой у груди, вытянуть правую руку и позволить ее перевязать.

Жаровня к тому времени потухла, и ночная прохлада прокралась в спальню. Кайсинь, закончив с перевязкой, тут же отвернулся. Пока Умэй одевалась, он топтался у столика, где стояла жаровня с медленно дотлевающими угольками.

– Ты собираешься ее разжигать или нет? – спросила Умэй.

Кайсинь тихо рассмеялся. Он сделал небрежный пасс рукой, и ярко-красный всполох отделился от его ладони. В воздухе он обрел очертания крошечного алого птенца, будто только-только покрывшегося оперением. Умэй заинтересовалась. То, что Кайсинь использовал магию, говорило о том, что он уже сформировал достаточно прочное духовное ядро. Сама она, сколько ни старалась, сколько ни доводила себя до обмороков, так и не добилась подобного. Семья Ли издавна культивировала стихию огня, но уже несколько поколений члены клана отказывались от его разрушительной силы. Поэтому Умэй удивилась, когда Кайсинь приподнял крышечку жаровни, и птенец послушно чихнул туда всполохом огня.

– Кто тебя этому научил?

Птенец принялся подпрыгивать на своих коротких тонких лапках. Кайсинь играл с ним пальцем, то щелкая по клювику, то оглаживая полыхающий загривок.

– Сам научился. Он как живой, правда? Я зову его Хун-эр31.

Глупое имя, подумала Умэй. Неужели не мог придумать ничего лучше?

Она забралась на кровать и накрылась одеялом по самое горло. Выгонять Ли Кайсиня – дело тухлое. Этот мальчишка всегда делал то, что хотел, никого не слушая. В детстве он также пробирался к ней в комнату, и рукава его ханьфу были набиты сладостями32. Умэй ненавидела сладкое, и он приносил ей маньтоу. Они лопали угощения прямо на кровати, и, проворочавшись одну ночь на крошках, в следующий такой визит Умэй заставила его вытряхивать ее простыни. Они ловили золотых карпов в пруду у Дворца, а потом выпускали обратно, чтобы снова поймать. Кайсинь однажды рухнул прямо в воду, вымокнув с ног до головы. Тогда он развесил одежды на ветках слив в роще и бегал по нагретой солнцем земле в одних смешных широких штанишках, на которых сам вышил мордочку лисы (причем узнать в его работе лису можно было только после того, как Кайсинь сам об этом поведает). Они вместе исследовали рощу. Нашли там лисью нору и таскали туда еду. Умэй приносила припрятанные с обеда кусочки мелко нарезанной говядины. Кайсинь клал у норы османтусовые конфеты, наивно полагая, что то, что так любит он сам, обязательно должно понравиться другим.

Эти воспоминания поглотили Умэй, как бездонная пучина, и она уснула. Она хотела попросить Кайсиня погасить свечи, но с губ сорвалось лишь невнятное бормотанье.

Кайсинь поднялся и задул огонь. Комната погрузилась во мрак, и только гудящее в жаровне пламя бросало причудливые блики на стены.

В пятый день пятого месяца лунного календаря весь народ Юньнаня высыпал на Солнечный причал, чтобы увидеть состязание гребцов на лодках.

Пурпурная река подобно зеленовато синей змее извивалась по землям провинции. Меж шумных улиц, тянущихся вдоль канала, были перекинуты мостики. Сегодня и они полнились людьми, бойкие детишки перегибались через перила, грозя свалиться в реку прямо на участников торжественного парада.

Одетые в красные и золотые наряды, гребцы синхронно взмахивали веслами, и расписанные всеми возможными цветами лодки в форме драконов скользили по спокойной глади. В хвосте лодки торжественно вытянулись барабанщики. Они отбивали ритм, подобно сердцу, разгонявшему кровь в теле человека, и этому гулкому стуку подчинялся весь экипаж. Удар – взмах весел. Еще удар – взмах. Издалека казалось, что длинный чешуйчатый дракон рассекает воду своими когтями.

День стоял по-праздничному солнечный. Улицы полнились теплом и запахом цзунцзы – клейкого риса, завернутого в бамбуковый лист.

В провинции Шаньси рек было мало, и предки семьи Шань основали Дворец Уфэн средь горных вершин. Поэтому Умэй, почти не покидавшая дом, никогда не видела праздника Дуаньу.

– Этот рис отвратителен. – проворчал Чжан Юн, сворачивая цзунцзы и пряча в рукавах.

Они брели по неширокой улочке вдоль канала. Сяо Сяо с удовольствием поедала все, что давала ей Умэй, подобно преданной собачонке, готовой и свинец проглотить из рук хозяина. По левую руку от них две драконьих лодки, загруженные по сорок человек каждая, тянули в разные стороны канат. Плеск бешено работающих весел заглушало возбужденное улюлюканье толпы и бой барабанов. Справа выстроились лавки бойких торгашей с горящими предчувствием скорой наживы глазами. Их алчные похвалы товару перекрикивали даже барабаны.

Умэй чувствовала себя так, будто выпила кувшин уксуса. Она ненавидела шумную беснующуюся толпу, но куда больше ярости в ней вызывал собственный внешний вид. Посланные матерью служанки подняли ее до рассвета, чтобы отдраить, причесать и обрядить, как фарфоровую куклу. Мать хотела, чтобы сегодня Умэй «совершенно очаровала господина Ли, да так, чтобы он и думать забыл о существовании других женщин». Умэй покорно кивнула, придержав при себе сомнения относительно своего обаяния.

Поддаваясь на уговоры лавочников, она покупала сладости, но они не поднимали ей настроения и не отпугивали тошноту, а потому, едва тронутые, тут же оказывались в руках Сяо Сяо.

– В чем радость потеть и махать веслами по такой жаре? – спросила Сяо Сяо. – Какие странные! Человек утопился, а они на лодках от счастья гоняются. Хорошо еще, что не бросают в воду еду и не льют вино – только речных тварей бы приманили!33

Умэй посмотрела на напряженные, раскрасневшиеся лица гребцов и подумала, что предпочла бы сидеть там.

На центральной улице, там, где река расширялась и достигала почти сотню чжан, были возведены подмостки под навесом из нежно-персикового шелка с узором из цветов. На низких столиках слуги разложили фрукты и кувшины с вином. И треклятые цзунцзы.

В самом центре расположились главы Шань и Ли, рядом – их жены. Следующие места отводились сыновьям, по краям полукруга сидели дочери. Си-эр и Янь-эр обрядились в свои самые вычурные и броские наряды (Умэй через тонкие стены прекрасно слышала, как они едва не подрались за них). Ли Хуахуа и Ли Сяосин выглядели скромнее и вели себя тише. В их поведении ощущалась степенная и благородная манера, которую так старалась привить – безрезультатно – своим дочерям Шань Бучжэнь. Братья Умэй, Шань Чангэн и Шань Цисюань, делали вид, что поглощены подготовкой к самому зрелищному заплыву этого дня, изредка перебрасываясь скупыми фразами. Кайсинь что-то увлеченно рассказывал Сидао, и занесенная рука с чаркой застыла на полпути. Сидао слушал молча, иногда кивая, и неторопливо подцеплял палочками рис.

Кайсинь наконец замолчал, осушил чарку и поднял глаза. Увидев Умэй, он вдруг закашлялся. Сидао похлопал его по спине.

Отношения братьев простыми было не назвать. Разные, как курица и утка, они совсем не понимали друг друга. Но любили.

На днях Умэй стала свидетельницей ссоры между ними.

Она прогуливалась по Дворцу Мэйхуа, когда услышала отчаянное:

– Не хочу!

Узнав голос, Умэй поспешила узнать, что происходит. Сяо Сяо спешно семенила следом, как привязанная.

На площадке напротив друг друга стояли Сидао и Кайсинь. Первый дымился от ярости, у второго же вид был крайне решительный. Между ними лежал предмет раздора – меч Кайсиня.

– Я ненавижу это! Не заставляй меня! – почти кричал Кайсинь. – Не думай, что, раз родился на шесть лет раньше, можешь командовать!