Мы молчали. Как долго мы можем ждать? Как долго может прожить человек… Я взглянул на Серафину. Как долго сможет прожить она? Эта мысль раскаленным железом жгла мне мозг.

Ее побледневшее лицо светилось прозрачной и благородной белизной мрамора; еще никогда она не казалась мне столь прекрасной. Она духовно выросла в жестоких испытаниях, как чашечка цветка раскрывается под палящим солнцем. Кастро время от времени подымал на нее тупой взгляд, полный робости и отчаяния.

Ночью из тьмы раскаленного зноем ущелья поднялась прохлада от ручья. В тишине звонче слышался рокот воды.

Запел Мануэль. Монотонное треньканье гитары переплеталось со вздохами печали, криками боли и ярости.

Нервы мои трепетали. Я ломал ногти о камень и слушал опять патетическую пародию на все восторги и муки души человеческой. Мануэль был подлинный артист — хоть и низкий душою; им восхищались с насмешкой, подчинялись ему с издевками… Струны звенели дико и жалобно… Горе, горе. Нет больше песен. Он разобьет гитару об утес… Пусть она лежит немая, как сердце певца.

Неистовый взрыв криков и рукоплесканий покрыл заключительный аккорд.

И опять полное молчание. Только красный отсвет костра дразнит причудливой игрою хмурый выступ утеса. Ворчливый ропот ручья на дне вступил опять в свои права, сперва робко, потом все гулче, заполнил ущелье, сердито зашумел в моих ушах. Я забылся тяжелым сном.

Проходили дни. Я и Кастро по-прежнему караулили у входа в пещеру. Сухой язык распух во рту, железные клещи сжимали нам гортань. Голод раскаленными щипцами терзал тело. Но прислушиваясь к разговорам бандитов, мы узнали, что им пора уходить. У них было очень немного патронов. И, по-видимому, они опасались схватки с ковбоями. Мы с Кастро глядели друг на друга, и перед нашими истомленными глазами вставало видение — всадники в коротких плащах бешеным галопом мчатся из далекого леса.

Не раз я уходил, шатаясь, вглубь пещеры, бросался на пол и в бессильной ярости кусал руки, бился лбом о камень. Я сдамся. Серафина должна быть спасена от мук голодной смерти. Но она заявила, что если я ее покину, она тотчас бросится в пропасть. Достанет ли у нее сил? Как мог я знать? День за днем она лежала тихо на боку, подперев рукою поблекшую щеку, и только шептала "Хуан", — когда я произносил ее имя.

Однажды, ослабевшим голосом, она подозвала к себе Кастро.

— Vuestra Senoria![46] — прошептал он.

— Слушай, Кастро: может ли мое золото — обещание большого выкупа, — ведь ты знаешь этих людей, — может золото спасти нашу жизнь…

Кастро задрожал и пробовал поймать ее руку.

— Да, сеньорита, эсселенсия, да. Может… О, спасительница!

— Внимательно слушай, Кастро: а жизнь дон Хуана?

Старик уронил голову.

— Правду говори, Кастро.

Он боролся с собою. С усилием он выдавил из пересохшего горла:

— Нет, нет… Ничто не спасет англичанина.

— Почему?.. — едва слышно проговорила она.

В своей слабости он сердился на нее. Почему? Потому что разослан приказ. Они не посмеют ослушаться. Она держит в ладонях только золото, а сеньор О’Брайен все их жизни. Окаянный судья для них все равно, что смерть с косою, которая ходит среди людей: одного скосит, другого помилует. Он их жизнь, их закон, он их щит и смерть, — а кабальеро его не убил.

Он захихикал, как умалишенный.

Серафина протянула руку.

— Значит — вместе, Хуан.

Если она мужественно смотрела в глаза голодной смерти, то и я должен был найти в себе мужество. Это стало вопросом чести. Я не имел права искать более легкого исхода из жизни.

Но у меня была другая мука. Ведь она могла спастись и терпела ради меня — эта мысль сводила меня с ума.

Сон не шел. Я знал только минутные передышки, когда в бредовом забвении мне чудились тихие озера.

В лихорадке я погружался в воду по самые тубы. Но не глубже. Вода была гладкая и холодная, как лед, а я стоял в ней, томимый жаждой, и тянулся за глотком, меж тем как бледный призрак с берега голосом Серафины взывал ко мне: "Мужайся". А Кастро терял рассудок. Просто сходил с ума, как сходят с ума люди в осажденных городах от недостатка пищи и воды. Все-таки он сохранял еще силу. Он никогда не сидел спокойно. Но когда однажды я попробовал заговорить с ним о нашей единственной надежде — пастухах с гасиэнды, он посмотрел на меня таким безучастным и мрачным взглядом, что я отступил в подозрении, не таит ли он какую-то муку страшнее всех моих мук.

Иногда, собрав все силы, он громко кричал проклятия и ругательства. Взрывы смеха раздавались в ответ. Затем, казалось, сверху слушали, притаив дыхание. Или же Мануэль, издеваясь, свешивался над обрывом и восхвалял стойкость своей жертвы.

Раз я попробовал оттащить Кастро назад, но он злобно огрызнулся на меня; и я из осторожности — ибо еще не совсем умерла во мне надежда — предоставил его самому себе.

В эту ночь я услышал необычайные звуки — Кастро жевал. Жевал, плакал и ругался про себя. Он нашел какую-то еду. Не веря своим ушам, я подполз на звук и чуть не напоролся на его кинжал. Наконец, дрожа всем телом, я встал на ноги. Кровь стучала в висках. В руке у меня был кусок мяса. Мгновенно, не колеблясь, не думая, я впился в него зубами, чтобы тотчас отшвырнуть, яростно отплевываясь. То был первый произведенный мною звук с того момента, как мы сцепились. Кастро попробовал рассмеяться.

То была дьявольская хитрость Мануэля. Мои потрескавшиеся, пересохшие губы горели от боли. Кусок, не прожаренного мяса был солон — солон, как сама соль. Как будто я взял в рот горящий уголь.

— Ха-ха. Бросили прочь. Я тоже — первый кусок. Все равно. Теперь я не могу глотать.

Голос Кастро был точно треск валежника под моими ногами.

— Не ищи, дон Хуан. Грешники в аду… Ха-ха. Черт. Я не смог воздержаться.

Я опустился рядом с ним. Он извивался на камнях и шептал:

— Пить… пить… пить…

И вдруг с воодушевлением он воскликнул:

— Сеньор, для этого они должны были зарезать корову.

Эта мысль подняла его на ноги.

— Может быть, они стреляли. Но нет. Есть способ бесшумно задушить заблудившуюся корову. Равнина велика и трава на ней высокая. Стада загоняются только дважды в год, — голос его в отчаянии упал и замер.

— Нет, больше я не могу выносить, — воскликнул он с новой силой.

И не успел я опомниться, как он переступил порог пещеры и крикнул:

— Вот я.

Радостный хор голосов наверху завопил:

— Вышел. Вышел.

От свесившихся над пропастью горящих веток посыпались искры, разгоняя ночь, и в мерцающем красном свете по ту сторону порога я увидел стоящую на коленях фигуру Кастро.

— Мануэль, — позвал он.

Наверху стоял радостный вой. Я не сводил глаз со вздернутой бороды, вздутого горла. Кастро вызвал Мануэля. Он прыгнет в пропасть — да, навстречу собственной смерти — да, — в свое урочное время. Пусть выйдут с ним на бой. И он насылал на них чуму и мор, предавал их английским виселицам, адскому пламени.

— Канальи, собаки, воры, падаль, адские ехидны, — вот я плюю на вас.

Но ему нечем было плюнуть.

Голос Мануэля ласково заворковал над обрывом:

— Пойди к нам, Кастро, выпей.

Я с недоверием ждал его прыжка.

— Пей, пей вдосталь, Кастро. Вода чистая, вода холодная. Попробуй, Кастро.

Голос мучителя был почти что нежен.

— На, попробуй, — вдруг повторил он со злобой, и на запрокинутое лицо сверху полилась, разбиваясь в пыль, хрустальная сверкающая струя.

Нечеловеческий вопль резнул мне уши, и сам я кинулся вперед лизать с порога брызги влаги. Я забыл о Кастро.

Обманутый в своей жажде, я бесился и лизал языком шершавую поверхность камня, пока не почувствовал во рту вкуса собственной крови. Только тогда, подняв голову, я осознал, как была глубока тишина, в которой безличная суровость скал повторяла слова:

— Вырви, вырви ему жало.