— Молчать! Не сметь произносить ее имя! — загремел добрый патер, выдергивая у лугареньос руку, которую те пытались поцеловать.
Я видел издали, как они бросали на меня свирепые взгляды. Человек, стрелявший в дона Бальтасара, умер от ран в страшных мучениях. Остальных мертвецов уже выкинули за ворота.
"Депутатов" бесцеремонно выставили за ворота, несмотря на их уверения в преданности и уважении. Кастро последовал за ними, многозначительно переглянувшись с отцом Антонио. Он поддерживал нашу связь с внешним миром, пробираясь в замок под разными предлогами, главным образом, сопровождая священников, которые приходили по очереди молиться у тел обоих Риэго — последних в роду, — покоившихся бок о бок в черном бархате и белых кружевах на огромном ложе, выдвинутом на середину комнаты.
Два гигантских восковых факела на железных подставках пылали по обе стороны двери, а ветер с моря, врываясь в открытые окна, ритмично колебал пламя сотни свечей, — бледных при дневном свете, необычайно ярких ночью. И посейчас у меня в ушах звучит гул голосов, читающих заупокойные молитвы. У дверей всегда молился на коленях кто-либо из дворни, а старый мажордом часами неподвижно стоял у подножья гроба.
Жизнь в замке как будто остановилась. Все замерли, кроме тех, кто охранял его. Не было видно ни одной женщины. Все двери были наглухо, заперты, и немое отчаяние как будто олицетворялось опустевшим креслом дона Бальтасара, лежавшим на боку посреди двора. Я не мог видеть его и попросил Цезаря убрать его куда-нибудь подальше.
— Si, senor[29], — проговорил он почтительно, и слезы вдруг закапали по его морщинистым щекам.
Английские цветы были растоптаны. Грязная шляпа плавала по воде фонтана, то с одной, то с другой стороны, распугивая золотых рыбок.
А Серафина… я боялся даже мыслью приблизиться к ней и думал о ней непрестанно. Ее скорбь была душой всего дома.
После того как я выбросил О’Брайена, я услышал о ней от отца Антонио. Добрый старик, совершенно растерявшийся от горя, рассказал мне, что ее в обмороке унесли от тела отца.
— Но теперь… слезы облегчают, — несвязно пробормотал он, вытирая рукавом глаза.
Никогда не забуду, как он шагал мимо меня взад и вперед по большой пустой комнате, куда я пришел после борьбы с О’Брайеном. Я прислонился к колонне, и, казалось, силы совершенно оставили меня.
— А тот человек? — вдруг спросил патер.
— Я мог бы убить его своими собственными руками, — ответил я. — Я сильнее его, кроме того у него, наверно, было оружие, но я не мог быть участником убийства из-за угла.
— О, сын мой, разве грешно употребить силу, коей наградил вас сам Господь? Разве мы не имеем права уничтожить ядовитую змею, дикого зверя?..
Я чувствовал себя несчастнейшим из смертных. Как! Я не только не убил его — я был вынужден спасти его от Кастро. Но я чувствовал: не сделай я этого — не спать мне всю жизнь спокойно!
На следующий день отец Антонио нашел меня на вышке замка. Чуть тронутое лунным светом море казалось черным и мрачным, как никогда. Я смотрел, не отрываясь. Отец Антонио шумно дышал рядом.
— Да, это единственный путь к спасению, — промолвил он наконец, и, помолчав, прибавил: — Он ни за что не раскается, не успокоится. Он продал душу дьяволу, — голос старика внезапно окреп. — Он не оставит вас в покое! — почти крикнул он.
— Но куда же нам деться? — спросил я. — Куда податься? Кому мы можем довериться? На кого надеяться?
И падре снова молча указал на море. Я безнадежно махнул рукой: никогда еще темное спокойствие океана не казалось мне таким пустым и страшным. Разве я мог взять Серафину с собой почти на верную смерть? Каким образом мы могли убежать, скрыться от преследования пиратов? Мне не избежать гибели, а она…
Отец Антонио вдруг вспылил.
— Да, — крикнул он, — море может стать предателем. Но люди во сто раз хуже. Море грозит вам смертью — а тут, тут люди грозят погубить ее душу, искалечить ее молодую жизнь!
Что я мог возразить? Итак, решено: мы попытаемся бежать морем и в лучшем случае попросим о помощи какой-нибудь корабль, в худшем — погибнем вдвоем. "Две жизни — одна смерть".
Не стану передавать мой разговор с ней. Но мне не забыть смутно освещенную огромную комнату и хрупкую девичью фигурку, затерянную в глубоком кресле.
Я благодарил судьбу за то, что мне доверено это нежное печальное личико, эти сжатые в решимости тубы и чудесные ясные глаза. Я сидел у ее ног на скамеечке — и этот час навсегда памятен мне, но писать о нем нельзя. Мы ни слова не сказали о любви. Черная тень отца Антонио косо лежала на полу перед нами, и часы где-то явственно тикали — как будто одно большое сердце билось в тишине.
И казалось, крепче спаяны наши жизни — и никакая буря им не страшна.
— Бежать морем, — сказал я громко. — Но ведь это почти то же, как если б мы спрыгнули рука об руку с высокой скалы.
— Лучше погубить бренное тело, чем душу, — проговорил отец Антонио. — Подумайте об этом.
Серафина опустила голову. Но рука ее не дрогнула в моей руке.
— Дочь моя, — продолжал старик. — Вы доверяете свою судьбу благородному юноше, человеку с сердцем возвышенным и чистым…
— Я верю ему, — проговорила Серафина.
Не стану рассказывать о всех планах, какие мы строили. Все казалось немыслимым. О’Брайен уехал в Гавану и под страхом смерти приказал до его возвращения не выпускать никого из дому. Кастро, ухитрявшийся пробираться в лагерь пиратов, сообщал нам, что им отдан приказ убить меня на месте, если я покажусь. Да, бегство казалось невозможным. И все же на третий день выход был найден. Кастро служивший мне, как будто душа Карлоса перешла в мое тело, но глядевший на меня с мрачной иронией, все обсудил с отцом Антонио.
Это был день, когда собирались хоронить Карлоса и дона Бальтасара. В тот же день Кастро слыхал, что недалеко от берега какой-то корабль застигнут штилем. Надо пользоваться случаем. В Рио-Медио, как во всяком испанском городе, было "Братство Милосердия", ведавшее похоронами. Члены этого братства во время похорон носили длинные черные одеяния и закрытые капюшоны с двумя дырами для глаз. Мне должны были принести такое платье, а Кастро обещал достать лодку.
— Конечно, лодка будет маленькая, а опасность большая, но чего еще может ждать человек, который не только не убивает своих врагов, но даже мешает другим убить их за него? — с мрачным сарказмом заметил Кастро.
Утром я успел обменяться несколькими словами с Серафиной. Она была полна решимости. Перед выносом тел, который должен был последовать в сумерки, я спрятался в комнате отца Антонио, куда мне принесли одежду брата милосердия. Я должен был выйти вместе с другими братьями, подождать Серафину в соборе, и вместе с ней ускользнуть в боковую дверь. В это время Цезарь, для отвода глаз нескольким лугареньос, допущенным в замок на вынос тел, поставил у дверей моей комнаты двух негров с мушкетами, как бы охраняющих меня.
Когда наступили сумерки, отец Антонио, молившийся в углу перед распятием, встал, громко высморкался и внезапно крепко обнял меня.
— Я человек старый, — пробормотал он, — море опасно, но оно благоприятствует сынам вашей родины… Помните — у этого ребенка нет никого, кроме вас. Берегите ее!
Я молча склонил голову слов не было. Дверь закрылась за ним. Больше я уже не видел милого старика вблизи — только слышал его низкий голос в хоре священников, идущих за телом.
Когда я надел темное одеяние брата милосердия, Кастро, принесший мне этот костюм, дал мне еще два тяжелых револьвера и большое серебряное распятие. У Кастро был вид весьма иронический, даже слегка протестующий, преувеличенно простыми словами он старался мне втолковать, что мне надо делать. Наставления заключались главным образом в том, чтобы следовать за ним по пятам.
— О, сеньор, — саркастически заключил он, — если вы желаете когда-либо обнять вашу матушку, увидеть вашу сестру, которая, увы, околдовав моего Карлоса, стала причиной всех этих бед; если вы желаете снова увидеть вашу мрачную родину, которую я не решаюсь из вежливости бранить самыми скверными словами, — то прошу вас, сеньор, не давайте своей безумной ярости сорваться по какому-либо поводу среди этих воров и разбойников.
