— Сэр Чарльз! — воскликнул я. — Вы, конечно, не позволите себе насилия над калекой!
И вдруг все смешалось. Из кабриолета и из толпы негритянок неслись крики и визг. Трое мужчин навалились на горбуна. Я не устоял и кинулся на крыльцо, чувствуя себя, точно человек, пытающийся разнять дюжину сцепившихся собак.
После весьма неблагопристойной сцены драки я очутился лицом к лицу с бледным, как привидение, джентльменом, кричавшим, лежа на полу:
— Я вас засажу!.. Честное слово, я отдам вас под суд!..
Бормоча извинения, я помог ему встать на ноги, меж тем как адмирал за моей спиной допытывался, кто я такой. Поднятый мною человек отошел на пару шагов, затем обернулся и воскликнул:
— Я его знаю. Это Джон Кемп!
Адмирал презрительно смотрел на меня, пока я его упрекал за нападение на горбуна.
— Позор! — говорил я. — Трое на одного!
Адмирал выругался. Олдхэм — его секретарь — отирая платком верхнюю губу и как будто даже всхлипывая, скрылся за дверьми. Неустрашимый Дэвид преспокойно засеменил вслед за ним.
— Изменник! собака! — процедил адмирал. — Это бунт! — Однако, видимо пристыженный, он с двумя другими, не оглядываясь на меня, сошел с крыльца. Карета укатила.
В харчевне я нашел двух капитанов торгового флота. Один спал, положив голову на стол. В красном ухе сверкало кольцо. Другой был типичным образчиком того, что в те дни называлось "новым направлением". Его звали Вильямс — капитан Вильямс с "Лиона"; он славился обедами, которые давал на борту своего корабля. Его голубые глаза сверкали на круглом розовом лице. Он с жаром потряс мне руку: "Чисто сработано! Я вами восхищаюсь, друг мой!"
Вильямс был бесхитростный моряк, сильно недолюбливавший спесивого адмирала, а также господ Топнамбо с их присными, которые не удостаивали своим присутствием его пресловутые обеды. Он уверял, что я "заревел на этих дворянчиков, точно дикий буйвол", и осушил за мое здоровье стакан пуншу.
Дэвид Макдональд присоединился к нам, утопая в клубах табачного дыма. Он был совершенно спокоен. "Теперь они меня не тронут… постесняются", — сказал он. Вдруг он устремил на меня свои насмешливые черные глаза: "Но вы, мой дорогой Кемп — вы влопались в скверную историю. Вас арестуют. Топнамбо способен выслать вас на родину с обвинением в государственной измене".
— Рано хоронить, — запротестовал Вильямс. — Завтра вечером, Кемп, приходите обедать ко мне на борт — в Кингстоне. Я подберу молодцов и уж мы вас не выдадим. Поедете со мною в Гавану, пока не пройдет гроза.
Попойка продолжалась. Мне было не по себе. Дэвид Макдональд сказал правду. Топнамбо, конечно, постараются засадить меня в тюрьму — на острастку всем сепарационистам. Опьяневший Вильямс все настойчивее предлагал мне свою помощь.
Итак, я отправился в Кингстон. В этот день — впервые в жизни — я сделался свидетелем казни. Вешали семерых пиратов, выданных адмиралу кубинским правительством. Я хотел уклониться от этого зрелища, но по случаю казни невозможно было достать гребцов, которые доставили бы меня на борт "Лиона". Со смешанным чувством любопытства и отвращения я пошел, куда меня влекла толпа.
Виселица стояла высоко, так, чтобы всем было видно. Я вмешался в группу испанцев, жавшихся у колес чьей-то кареты, и вытянув руки по швам, стоя на цыпочках, смотрел на длинный эшафот.
Около часу прошло в ложной тревоге. Поминутно слышались выкрики: "Ведут! ведут!" Раз мне послышался за спиной голос Рамона — но повернуть голову в этой давке было невозможно.
Наконец, под болтающимися веревками виселицы показались семь человек. Они цеплялись друг за друга… Их медленно волокли силком. Жалкий имели они вид: глаза растерянно бегали по сторонам, одежда в лохмотьях. Картину довершали цепи.
Один был очень стар, с длинными, изжелта-седыми волосами, другой был негр с кожей, лишенной обычного лоска. Остальные были все очень смуглые, длиннобородые, лохматые парни. Раздался лязг железа, и человек, стоявший рядом со стариком, медленно, четко и мрачно начал говорить. Его звали Педро Нонес. Он объявил себя совершенно невинным. Никто не слушал. Начальник полиции нетерпеливо проскакал на коне мимо телеги и что-то крикнул. Говорившего схватили. Он забился и в исступленном недоумении закричал: "Adonde esta el padre?.. Adonde esta el padre?[10]"
Никто не отозвался. В толпе не нашлось священника. Лицо пирата судорожно задергалось. Он припадочно стал проклинать нас за соучастие в погублении его души. В толпе раздался глухой ропот испанцев: "Позор… нечестие… английские еретики!"
Казнь свершилась. У меня кружилась голова после невольного напряжения и старания не пропустить ни единой детали. Люди в толпе делились впечатлениями. Один в порыве патриотического восторга спросил меня, заметил ли я, как у негра высунулся язык.
Другие полагали, что не от чего приходить в восторг. Пираты не были пойманы нами; они были переданы адмиралу гаванскими властями — в виде интернациональной любезности. Уверяли даже, что они были вовсе не пираты, а просто кубинские "mauvais sujets", уличные продавцы обличительных песенок — "copias", известные в городе за вольнодумцев.
Как бы то ни было, публика радостно поздравляла начальника полиции, так как всегда приятно повесить испанца. Меня чуть не сшибли с ног какие-то хулиганы. Я споткнулся и упал бы, но кто-то поддержал меня и заговорил со мною. Это был Рамон. Он сказал, что у него на складе имеется партия выгодного манчестерского товара, и уверял, будто бы специально ради этого приехал в Кингстон. Он, действительно все время стоял в толпе за моей спиной. Я позволил ему потащить меня за собою.
И вот через несколько минут после этого в полутемном складе Рамона я в первый раз увидел Серафину и ее отца, а затем встретился с Карлосом. Я едва верил своим глазам, когда он подошел и протянул мне руку.
Казалось необычайным чудом вновь разговаривать с Карлосом. Он выглядел очень усталым. Лицо точно утратило последнюю кровь. Темно-синие круги углубляли черноту и блеск его глаз. И он все кашлял, кашлял.
Он любовно обнял меня за плечи. "Как восхитительно видеть тебя снова, Хуан". Его глаза светились лаской, но во мне зашевелилось смутное подозрение. Я вспомнил как мы расстались на борту "Темзы".
— Здесь мы можем разговаривать, — прибавил он. — Как хорошо! Ты увидишь моего дядю и Серафину — твоих родственников. Они тебя любят; я хорошо говорил им о тебе. — Карлос весело улыбнулся. — Посмотрел бы ты на лица ваших офицеров, когда дядя отказался прийти на банкет к их губернатору. Это вызвало большой скандал. — И Карлос объяснил мне, что дядя его был крайне возмущен отсутствием священника при повешении пиратов, которых он сам советовал выдать англичанам. Теперь он горько раскаивался в своем совете.
Карлос замолчал и склонился на прилавок. Лицо его, уже не оживленное разговором, выражало какую-то всепоглощающую безнадежную скорбь. Однако, когда он поднял глаза, губы его опять улыбались мне.
Он стал меня расспрашивать о вестях из дому — из моего дома. Я рассказал, что у Вероники ребенок. Он вздохнул.
— Она замужем за Руксби? — спросил он. И помолчав, прибавил: — В Англии не было женщины, подобной ей… И выйти за этого… за моего уважаемого кузена. Какая трагедия!
— Руксби — прекрасная партия, — ответил я.
Карлос опять вздохнул. Я спросил:
— А ты женился на Серафине?
В глазах Карлоса мелькнула лукавая улыбка.
— Нет. Она очень капризная. Я ей не понравился — не знаю чем.
И он рассказал, что дядя, "несмотря на известные влияния", принял его совершенно естественно, как наследника и будущего главу семьи. Но Серафина, на которой согласно обычаю он должен был жениться, холодно ему отказала.
— Я на нее не произвел никакого впечатления; она романтична. Ей нужен новый Сид… Впрочем — ведь я скоро умру. Я ни одного дня не чувствовал себя здоровым, с тех пор как выехал в ваше холодное море — там, расставшись с твоею сестрой. Помнишь, как я кашлял на том несчастном корабле?
