Вообще, никакого. Словно его и не было!

Невозмутимо обрабатывала раны и отправляла обратно. Иван решил, что она просто издевается над ним, но причины такого отношения понять не мог. На какой-то личный загадочный интерес врачихи прямо намекало еще то, что по всем медицинским показателям Ивана еще к четвертому дню пребывания в лазарете должны были отправить в часть, но Елистратова все его не выписывала.

— Раздевайся, — Варвара Сергеевна присела на табуретку.

— Я здоров! — Иван резко сдернул с себя ремень и быстро стянул гимнастерку вместе с нательной рубахой. — Абсолютно здоров! Смотрите сколько угодно.

— Сейчас и посмотрим, — иронично хмыкнула Елистратова, а потом неожиданно поинтересовалась. — Сколько тебе осталось до отбытия срока в штрафной роте?

— Четыре дня… — Ваня запнулся, потому что Варвара Сергеевна застала его врасплох. — Кажется… четыре или пять. Или шесть…

— И ты стремишься на фронт? — Елистратова нетерпеливым движением пальца приказала раздеваться дальше. — Первый раз вижу такое.

Иван рывком спустил штаны с подштанниками. Но в этот раз почему-то мужской атрибут не стал реагировать как обычно.

Варвара Сергеевна удивленно вздернула бровь, едва заметно усмехнулась, встала и провела ладонью по груди Ивана.

Реакция последовала незамедлительно.

Елистратова торжествующе улыбнулась, но потом вдруг резко бросила:

— Одевайся… — в ее голосе промелькнула злая досада. — Выпишу я тебя. Выпишу. Разнылся тут. Завтра мы выдвинемся в Тартолово, немцев наши еще отодвинули, а везти раненых сюда далеко и опасно. Немецкие самолеты летают как у себя дома. Так вот, поможешь со своим дружком Петровым нам перебазироваться и выпишу вас. И напишу правильное заключение, о ранении. Вас же по ранению отпускают из штрафников? Но тебе все равно придется вернуться в свою штрафную роту, такой порядок. А уже оттуда, тебя отправят в обычную часть. Свободны, красноармеец Куприн…

Ваня быстро оделся, но уже перед выходом Варвара Сергеевна его остановила.

— Подожди… — она подошла, быстро поцеловала Ивана в щеку и прошептала:

— Береги себя Ваня, береги… — и грубовато подтолкнула. — А теперь иди…

Иван ушел, во всю матеря себя за то, что так и не решился поцеловать врачиху. Он уже почти собирался, но какое-то предательское чувство трусости остановило. Ваня никогда не испытывал проблем с женщинами, но перед Варварой Сергеевной почему-то робел. Возможно потому, что она была гораздо старше по званию, а Иван, наконец, начал привыкать к армейской субординации.

Петруха вечером поинтересовался:

— Посему такой глусный? Сидис, молсис как дулак. Сто слусилось?

Ваня молча пожал плечами. Сам-то он понимал, почему нет настроения, но делиться переживаниями с другом не хотел.

— Власиха хосесь? — Петруха ехидно усмехнулся.

— А это хосесь? — Иван показал ему кулак.

Якут не испугался и весело захихикал:

— Хосесь, хосесь. Нисево, флонта приедем, больше не захосесь. Тама баска совсем длугой клутить. Тама думаесь как свой сопа сохланить, а не пло баба. Как думаес, олдена нам дадут?

— Ага, — хмыкнул Ваня. — Дадут, а потом догонят и еще раз дадут.

— Засем два лаза? — удивился якут.

— Затем, — отрезал Иван и пошел договариваться с бабой Дусей, чтобы выдали форму Петрухе.

Ночь пролетела быстро, а наутро началась отчаянная суматоха. Почти всех раненых отправили в тыл, осталось всего несколько ходячих выздоравливающих, потом общими усилиями разобрали лагерь, погрузились на три едва живые полуторки и пяток телег и выдвинулись в сторону фронта.

Иван было попытался вытребовать себе назад свое оружие, потому что чувствовал себя словно без штанов, но как выяснилось, притащили его уже без стволов и без вещмешка. Петруха тоже остался безоружным, но не особо этим огорчался и болтал не умолкая.

— Война законсится, уцится пойду — уцитель хосю быть, однака. Уцитель холосо, — он убежденно покивал. — Уцитель все увасают, много снает, все баба любит. Потом сенюсь, баба себе холосый восьму. Какой сахоцю, такой и восьму! — якут мечтательно посмотрел на небо. — Умный, холосый, баба котолый больсе молсит и тлусы не носит. Детка мне лодит, много лодит. А ты, Ванюска, сто будесь делать после войны? Хоцесь еще детка? Детка холосо…

Ваня смолчал, потому что даже не представлял, что будет делать после войны. А мысли о том, что придется возвращаться в семью, то есть, к своей прабабушке под видом прадедушки, доводили его чуть ли не до сумасшествия. Правда дожить до конца войны он не особо наделся. Зато слегка надеялся, что рано или поздно его вернет назад в будущее.

«А если? — мелькнула вдруг в голове мысль. — А если доживешь до конца войны, что тогда? Если не вернет домой?»

Иван немного поразмыслил и решил попробовать остаться в армии. Другого применения себе в своей новой жизни он просто не нашел. А быть в армии, как бы это странно не звучало, ему нравилось.

«Пойду в военное училище, — рассуждал он. — Пораскину мозгами, вспомню что знаю и понемногу начну вводить… как это… рацпредложения. Бронежилеты, к примеру. Устройство броников я знаю. Или… или… придумаю систему армейского рукопашного боя на основе муай тай. А что?..

Он с головой ушел в размышления, что можно позаимствовать для армии из будущего. И пришел в себя только от стремительно приближающего пронзительного рева.

И сразу заорал во весь голос, потому что уже прекрасно понимал, что это такое.

— Живо из машин, живо! Воздух! Воздух, мать вашу!

Потом сам выпрыгнул из телеги и ринулся в сторону от дороги.

Машины остановились, медицинский персонал и больные бросились врассыпную.

— Тук-тук-тук… — в рев самолета вплелся мерный, быстрый стук.

Дорогу словно вспороло гигантским когтем, одна из полуторок густо задымилась и сразу развалилась, словно разом из нее разом исчезли все болты и крепления.

Немецкий самолет с диким ревом промчался почти над головами и быстро ушел в облака.

— Бля… — Ваня покрутил головой по сторонам, увидел распростертые на дороге тела и побежал к ним, в голос молясь: — Только не Настьку, только не бабу Дусю, пожалуйста…

И еще не добежав, уже понял, что его молитву никто не услышал.

Настя лежала ничком, распростершись на дороге, как будто загорала на пляже. На затылке у нее алело маленькое пятнышко крови.

Евдокии Михайловне разворотило крупнокалиберной разрывной пулей грудь и оторвало руку.

Из всего лазарета погибли только они.

Похоронили их на высоком пригорке, возле двух молоденьких красивых березок. Ваня с Петрухой сами выкопали могилы

Варвара Сергеевна, не скрываясь, плакала. Плакали все, кроме Ивана. Почти полностью выжженные эмоции в Ване совсем умерли. Ему казалось, что теперь он никогда не сможет даже улыбаться. А еще ему было очень стыдно, за то, что он обманул Настеньку.

В Тартолово, небольшой поселок, почти начисто стертый с лица земли, прибыли вечером.

Варвара Сергеевна сдержала свое обещание и выдала медицинские заключения. Оформленные как положено, с печатями, вот только вела она себя почеркнуто строго и даже накричала на Ивана, ни с того ни с сего. Словно не было той сцены в палатке, когда она поцеловала его.

Ваня слегка подохренел, а Петруха с умудренным видом заявил:

— Баба, когда мусик хосет — совсем дулной. А эта — два лаза дулной.

— Почему два раза? — машинально переспросил Ваня.

— Потому что баба-командила! — авторитетно пояснил якут. — Баба нельзя комадила. Даже если умный — слазу дулной будет. Не понимаес? Один лаза дулной потому сто хосет. Втолой лаза, потому сто командила.

— Понятно… — Иван немного поразмыслил и полностью согласился с Петрухой. В отношениях с женщинами он больше всего ценил простоту и ясность. А в странных отношениях с Селиверстовой ни тем, ни другим даже не пахло. И вообще, были ли те отношения?

Дальше предстояло найти свою штрафную роту, но с этим сразу повезло. Едва Петруха и Ваня отошли от разбитой школы, где квартировал госпиталь, как наткнулись на штрафников, возвращавшихся с переформирования.