– Не могу так больше. Устал я, больше жить не могу… Никак не могу.

В шёпоте парень захлёбывался воздухом, зажимая рот ладонью, чтобы стены не слышали его всхлип. Костя стоял, опустив руки, и не мог пошевелиться. Он смирно слушал как на груди его кто-то не умолкая хнычит. Эта боль, с промокшей насквозь одеждой, врезалась в руки и тянула вниз, до самого пола, чтобы как можно наглядней показать – как проходять дни без самого близкого.

– Жить, ты понимаешь, не могу я больше. Она везде. Повсюду. Я вижу её. Слышу. Она… Ди… – дрожащими губами Никита вытягивал любимое красивое имя, но снова всхлипывал, сжимая рубашку преподавателя, – Диа… Я… Же… Пытался. Не могу. Не…

– Тише, дыши глубоко. Вдохнул и выдохнул. Медленно, – Костя смотрел поверх макушки. Обнимать он не умел, не чувствовал, что это бывает чем-то полезно людям, поэтому его сочувствие заключалось в тихом голосе. Почти похожим на миллиграмм теплоты.

Ник стиснул зубы и прижал крепко ладонь к спине преподавателя. Всё, сил нет. Он приподнял голову, чтобы видеть глаза смотрящего сверху вниз.

– Прости меня, Кость, ты просто прости, что я такой. Столько проблем создаю. Всё что сейчас со мной это не я. Есть не могу, пить, спать. Она душит меня… Квартира… Стены… Я так больше не могу.

Он обнял Костю покрепче невольно коснувшись губами его шеи. Её шеи. Она была такой же: гладкая, мягкая, без единой лишней линии. И брат, и сестра носят три заветных точки на теле, где хранилась тайна: за ухом, под побородком и на правой ключице.

Костя напрягся. Стало слишком тесно перетягивать состояние слабости на свою сторону. Напряжённая нить внутри вот-вот сорвётся. Он поднял руку над головой Никиты и невесомо провёл ладонью.

– Сейчас поедешь домой. Не к себе. Ко мне, – из кармана он вынул связку ключей и вложил в ладонь Толмачёва, – это удобно. Отказ не принимается. Я вызову такси. Дышишь ровно? Хорошо. Сейчас едешь и  ложишься спать. А там… – Костя осмотрелся по сторонам, – …вернусь с работы вечером, мы подумаем, как решить твою проблему.

Ник мотнул головой, ощущая как силы малыми каплями возвращаются к нему.

– У меня лекция по лексикологии…

– Давай конспект, отдам Борисовичу сам, его проверят.

– А техника речи, сегодня мы должны…

– Ты на ходу придумываешь проблемы? – грубо возмутился Константин.– Домой, спать.

Никита слабо кивнул, не найдя силы сопротивляться. Он не заметил как Субботин взял его рюкзак и, сев на корточки, стал выискивать необходимые тетради.

– Я провожу тебя до такси. Через пять минут уже подъедет.

Неспеша они спускались вместе по лестнице. Ник крепко держался за перила, – терял равновесие чаще, чем дышал, но опасался схватится за мужчину. Ему точно будет неприятно. Как всегда.

– Скажи честно, сколько дней ты не спал, – Костя взял студента за запястье у выхода, накинув на его голову капюшон. Нехватало ещё возиться и лечить его сопли.

– Четыре дня, – промямлил студент.

Костя наклонился к нему поближе, заглядывая тёмным, недоверчивым взглядом в лицо.

– А если конкретней, сколько ты не спал?

– Неделю, – ещё тише ответил Толмачёв и задрожал сильнее прежнего. Он никогда не мог вынести того, как убийственно, порой цинично, Субботин смотрит на людей. Выколачивает правду глазами. Парень осторожно вздохнул: – Я перестал считать ещё в сентябре.

Подъехало такси. Очень во время.

– Ты приедешь и сразу ляжешь спать, это ясно? Замок у двери сильно не дёргай.

Быстро студент оказался на заднем сиденье, за ним закрылась дверь и от хлопка ею он чуть не подпрыгнул. Неконтролируемая нервозность была рядом круглые сутки. В глазах преподавателя мелькало безразличие, но он уже было с тенью понимания. Может и жалости? Никто так и не узнает. Костя проводил взглядом авто до институтских ворот и сжал переносицу, часто покусывая губы. Пробовал на вкус искреннее сочувствие и поддержку, что не сказал мальчишке.

Толмачёв стоял в чужом подъезде чужого дома. Всё кажется больно знакомым – крутые лестничные пролёты заворачиваются в треугольник, переходящий в квадрат и на сетку лифта закреплёна табличка из прошлого года – «Не работает»; окна уходят в бесконечный потолок, проливая солнечный свет через маленькие стёклышки витража, изображающие одинокий тюльпан. Перед глазами та самая дверь, за которую Никиту никогда не приглашали. Квартира Субботина. Здесь старые ржавые, с позолотой в уголках замки держатся на честном слове, а вместо звонка металлический рычаг с надписью – «Прошу повернуть» . Снаружи квартиры вился призрак позапрошлых веков, а изнутри она заполнялась светом разгильдяйства и слишком лёгкой, современной жизни. В прихожей стояла полупустая бутылка коньяка и блюдце с оливками. По ноздрям бьют запахи морского освежителя воздуха, брендового одеколона и ещё теплится чей-то посторонний, цитрусовый след. И бардак, всюду один сплошной холостяцкий бардак: в раковине кухни давно немытая посуда, на столике в комнате разбросаны тетради, кровать, по ощущениям, не застилалась никогда и на ней валялась одежда Константина. Та, что не уместилась на вешалки у стены – она была вместо отсутствующего шкафа. Чистоплотному Толмачёву стало дурней прежнего. Он поскорее захотел уйти отсюда. Но Костя в приказном порядке сказал остаться. Приказной. Лучше подчиниться.

Ник приподнял голову, стряхивая с чёлки капли дождя. Кремовые стены, белоснежные занавески, напоминающие свадебную вуаль, были против той каменности с какой Костя расхаживал по коридорам университета. Тяжёлые, угрюмые глаза никогда не могли рассказать, – на кухне у Субботина есть кружка в розовый горошек и из неё он пьёт поутру зелёный восточный чай. Всё, что мог Никита теперь узнать в чужом мире – это рубашки и пиджаки, висевшие на вешалках неизменно дорого богато. В школьные годы Никита хотел иметь такого брата как Костя. С лёгкой завистью, будучи мальчишкой, он смотрел на увлечения кораблями в его комнате, накрахмаленые рубашки на спинке кресла и хотел так же стильно повзрослеть, как и он. Всё быстро расстворялось, когда Субботин отчитывал восьмиклассника за любопытство. От неприятной памяти и мокрой, прилипающей ко всему телу одежды парень поёжился. Понять Субботина благоприятным мужчиной было невозможно.

Из противоположного угла на вещички хозяина квартиры смотрело музыкальное устройство. Утром, быстро убегая, кто-то забыл закрыть пластиковой крышкой совсем не старый, а почти новенький виниловый проигрыватель. Перед красными глазами Толмачёва открылся уютный мир из детства – та бабушкина атмосфера, которая царила в его первые годы жизни: в первой съёмной квартире родителей похожий аппарат крутил детскую сказку «Петя и Волк», которую мальчик заучил наизусть. Он опустился на пол перед инструментом, как только любопытство подавило слабость. Под иголкой уже была пластинка и рядом лежала картонка с огромными глянцевыми буквами – «Maroon 5». Задержав дыхание он, взял тонкую, но большую как блюдце пластинку, приподняв поближе к глазам. Диана любила винил. Ей нравилось бегать иногда в краеведческий музей, чтобы посмотреть как экскурсовод ставит в потасканый временем патефон маленький чёрный круг и без электричества льётся шершавая, громкая музыка.

– Когда-нибудь мода на винил вернётся и вместо колонок мы будем включать с тобой пластинки, – говорила мечтательно она.

– Будем, Ди, – прошептал Толмачёв и поставил музыку обратно в устройство, передвинув осторожно иглу на самый край. На начало. Тихо отозвались гитарные аккорды, слегка гнусавый голос и электрические мотивы. Никита обвёл глазами квартиру ещё раз. В школьные годы Костя пел, и, говорят, даже очень неплохо, занимал призовые места на конкурсах, успел поработать в видном ресторане города вокалистом. Но это было тогда, в прошлой, неизведанной жизни. Сейчас его тяжело было назвать меломаном, но откуда-то ведь взялись все эти пластинки на полу. Сонно парень зевнул. Уже не важно. Музыка и серость из окна успокаивали постепенно его внутренний рёв и действовали как таблетка. Первые минуты покоя. На припеве. Первые (за две недели) минуты. Закрыв глаза, в такт мелодии, Никита водил ладонью по ворсинкам ковра, представляя – он в каюте безымяного корабля и его качает на морских волнах. В покое и одиночестве. Главное в покое. Он хотел что-нибудь приготовить на ужин, организм уже тихонько умолял, – «Поешь», – да и умирать от голода было нынче не в моде. «Да, сейчас, немного отдохну и сразу за готовку» – завалившись на диван решил он и, сняв мокрую одежду, слепо бросил её на пол. Голова кружится. Музыка, озноб, тошна и заново в обратном порядке. Передохнуть, на минутку скукожившись на чужом диване. Всегда нужна только минутка, чтобы вернуться в себя.