«Осень. Пасмурно. Уныло…» Осень. Пасмурно. Уныло. От надуманных обид Солнце выглядит сквозь мыло, Хлипко дерево сопит. Жить бы въедливей да гневней, Грызть бы смысла коновязь, Над зареванной деревней На закат стремится грязь. Небольшими кулаками Волк средь кур свое крадет, Там и лось под облаками Невнимательно идет. Всюду лень и невниманье, Всюду навык – как уж есть, Даже в доме сырь туманья, И без кашля скучно есть. В мире – всё противотоки, Хнычет дачами «Стейнвейн», А у станции Потеки, Может быть, и Териоки, В тишине привычной склоки, Злобно фыркая сквозь щеки, Мужики грызут портвейн. Колыбельная Ну а город – не брезгливей, Он в отдергиванье лап Лижет каменный свой ливер, Весь очкастого завлаб. Даже если дождь иль что-то — А вот что – не доскажу, — Совокупность льда и пота, Заоконных ламп «жужжу». Даже если жаться к маме, Все равно, как идиот, Небольшими кулаками Волк по городу идет. Даже в крейсере «Аврора» Циркулирует лишь тьма, Под бочком у юниора Есть простынок кутерьма. Ибо точно невозможно Пронести взаправду плоть, Всем ведь жизнь неосторожно Вдруг повыдумал Господь. И, серьезно, православье — Только случай на плаву, Жизнь звериную и травью Скоротавших во хлеву. «У Лариных рыдали обо мне…» У Лариных рыдали обо мне. — О чем они там только не рыдали! А я ходил, невидимый вовне, Взирая наплевательски в те дали. Шла электричка – не было меня. И лес ронял багряные треухи. Что Родина – дождя ли болтовня? Прорехи снов – рождений повитухи? Как долго спим! Какой перерасчет Решает наши скорые излишки? В снегу козявка снова прорастет, Дурея от беспамятной одышки. Ах, зрительское кресло отодвинь! Пусть гриб растет, что мною не облапан, А маркирует жизни благостынь Наш личный вздор – и быть ему сатрапом! Народный трепет – даденный конвой. И племенной скупает нас не вой ли, Чья справедливость будет родовой? Священные нам донорствуют войны. И без меня уходит в школу дочь И пеленает вымышленный завтрак. О невозможность когти раскурочь, Затеянное не пересказав так. Рычи же, гривой гордости шурша. Дух Родины горбатится в подспуде ль? Как личная свобода хороша! Но знают все, что лев отчасти пудель. Моя печаль не тем грешна, что хворь. Я, может, парень безызвестных правил, Но, выбор, ты еще похорохорь Ту гриву, что брезгливо озаглавил. И я, околоплод известных вод, Пускай и финских с примесью уфимских, Земным обидам скармливаю рот, Теснюсь в плечах – и душно в побратимских. «Да и спорить о чем, если ты все равно подконвойный…»
Да и спорить о чем, если ты все равно подконвойный Во языцех своих, чья обида кочует с тобой, И тебя завербует в свои справедливые войны, И к тебе обернется своей призывною бедой? Ах, достаточно был ты к теплу соплеменников стоек, Иль не сам подкупным спекулировал этим теплом В дорогой тесноте всенародных пугающих строек? Или в голоде брезговал пищей за честным столом? На тебя наплевать. Лишь отсутствие видится сразу, Лишь нехватка зияет, как вмятина в общий поддых. Да, я взят под микитки, не скрою, что крепко повязан, Будто общие враки, выходит, правдивей своих. Будто общая дурь оправдательней личного бреда. Будто совесть живет исключительно лишь на виду. Оглянись на войну – как зияет над нею победа, А народная гордость слагает с пропавших беду. И в продленное небо клюет механизм кулачковый, Поднимая знамена, тряся оружейную спесь, Коллективная честь растянула размер мальчуковый, Как нырнешь в ту одежду, так там и заблудишься весь. «А что ты думал, статус Родин…» А что ты думал, статус Родин — Он всем нам шапочный шатер, А волонтер, славянский Один, Паркет империи натер? Но вся земля – прыщавый рашпиль В рябом и княжеском поту. Колчан для Сухаревой башни — Не он заточка ПТУ? И колченогие набеги Степей и чащ, где каждый спящ, — Собраний буйные телеги И строек действующий хрящ. Под синей тюбетейкой храма, Сжимая выданный пятак, Вовсю работает Динамо И бьется мускулом Спартак. А вот живем – и царь, и олух, И правду дергает из лык, В гортани двигаться не промах, Подшитый золотом ярлык. |
