«А гора совмещается ночью с горой…» А гора совмещается ночью с горой, Не имея названья, лишь общность касательств, И на этот на шорох и пущен герой, Оснащен доминантой своих обстоятельств. А пусть эта гора обзывается так, А вот эта страна называется эдак. Нам о правде пророк сообщить не мастак, Потому что с рожденья живут напоследок. О природе твоей и своей не скажу. О природе вообще – так не я один слышу, Как сквозь длинное «му-у» резонерствует «жжу-у» Муэдзин с указательной на небо крыши. И растет в огороде бессонный редис, И незряче планета придвинута близко, Можно только во тьме указать на регистр И с неточной реальностью быть в переписке. И бормочет прибой, что совсем не прибой, И таращит в прибор голословное око, А безвестный герой потому и герой, Что за целью спешит, исчезая далеко. «Улисс бежит за тридевять земель…» Улисс бежит за тридевять земель. Не овдовеешь к завтрашней зиме ль? А налицо – лишь моря треволненья. Америки мелькнула полоса? Нет у ватаги собственного мненья. Все удаляются… Почти не слышно пенья… Им вечность наполняет паруса? Не чу, где потеряю, где найду. Кругом дудят в подсобную дуду Сто сотен лет, по мне – да хоть бы тысяч! Всех высечь поименно и в бреду Нельзя никак. Лишь ласково: и ты, сечь? А кто он есть, позорный индивид? Зачем нутро заносчиво болит, Или он общей пайке не обучен? Какой особой целью даровит? Отлынивает дядя от уключин? Пожалуйста, и я мозолил перст. Там ус посасывал, здесь гладить стану пейс. Уносит всех – я тем же метром смерен. Дурачит шторм – кромешный полтергейст! Не буду же артачиться, не мерин. Родившись, человек не помнит, что спросил, Но силится. О, мне б хоть пару сил — Не лошадиных – личных, человечьих, Где все поднаторели на увечьях, Но вдаль плывут и пьют свой пертусин. Как всмотришься, и я там парусил — В далеких, окликаемых, овечьих. «В былое память окунем…» В былое память окунем Довольным окунем, но дьявол: «Ну как вы ходите конем? — Вскричит. – ведь это не ладья вам!» Мы всё-то делали не так И клятвы сыпали, частя, но — Поныне шепчут в даль Итак, Черствея зренья челюстями. А это чавкает прибой, На месте ходит, средь лиан гол, Но где же тот, немой – любой Не загорелый явью ангел, Смотритель всяческих атак? Иль наша убыль – биопроба Морей из вымерших Итак, Где в оба смотрят эти оба? «Как шершаво утро пьется…»
Как шершаво утро пьется — Жидким голубем во рту. Солнце клятвенно плюется, Набирает высоту. Узко щурится дремотца И дымится на свету. Говорю деревьям: «Встаньте! Головой пойдем шуметь, В нашем беглом варианте Нужно птиц переодеть, Вот я пыль принес на ранте, Что же, мне сегодня петь?» Отвечают: «Нет калиток. Нам не выйти ни на шаг. В рукавах полно улиток, И в кусты отполз кушак, Рады были бы и мы так К морю вытоптать большак». Не кобенясь, не коробясь (А надежд и не питал), Мимо лавок (прыгал в прорезь — Тут поел и попил там), Мимо рынка (не слабо лез — Подыграл спиной лаптам), Проходил такой гидролиз, Не особенно роптал. Плавал зной, и плавал я там, Послужил иным пенатам, Пописал чужой диктант, И на рынке конопатом Неизвестного анатом (А считайте – я десант) Поопробовал дискант. Вниз по Алленби накатом Плыл (хотя и не река там). Я водил купаться рант. Был однажды вариант. «Убеги в Египет, братьев забудь…» Убеги в Египет, братьев забудь. Остужая грудь, из себя изыди. Чтобы суть настичь, устаканить муть, Прислонись к чужим, поклонись Изиде. Выдавай себя за раба, рабом Прошибая лбом не беду, так стену. Проживи измену, хоронясь в любом, Удуши апломб, выходя на сцену. И тогда, когда будет родство мертво, И в чужом изводе ты станешь моден, Возврати домой себя самого, Отболев обидой вчерашних родин. Вполсло… 1 И море, и Гомер – все движется впотьмах. И частный «ах» внедрен блуждать в земное слово. Но человек тут – спринтер черепах. Что, олово ушное не готово? Не слышать, не любить, не бегать на чаи. А если бегать – зорко бегать мимо, Ведь все равно всегда чаи ничьи, И нам нужна не цель, а пантомима. Я нежен и раним. Мне имя – саранча. Бахча моя болит. Я с детства полосатен. Я думаю, что сплю. Воркую сгоряча. И дедовское жру дерьмо родных мерзлятин. И море, и Гомер – все движется на месте. И вести страшные читает нам Эдип, Застуканный в инцесте, – эка влип! Вот эвкалипт… Но прелести поместий Родных и приданных – праща пропащей мести, Мелькнувший, но недвигавшийся клип. |
