«Стоит жара. Повсюду нестерпимый…» Стоит жара. Повсюду нестерпимый Колючий свет – хоть стань и в голос вой. Вбегаешь в сад, от пыли вытер пимы И голову пристроил под листвой. Так шанс лишь в ненадежном абажуре? Но что я миру – личный терапевт? И я ресницы, минет срок, прижмурю, Холодным телом чуть оторопев. Да скромненько от первого лица стой, Ах, невидаль – какой со смертных спрос? Уходят верования и царства, Пиликая заученное SOS. И что, на все решения «тубо» им? На всех путях стираешь пимы в пыль? Чреват любой поступок мордобоем, Едва лишь в сердце выговоришь «пиль!»? Не задалась вселенская охота — В народе ли, за пазухой у нас, И наверху нас видеть нелегко-то, И данный зной – терпенья пересказ. «В шубу вдет ли, растелешен…» В шубу вдет ли, растелешен На тропическом лугу, Я ведь с каждым местным лешим Раскудахтаться могу. Звезды чти или гальюн драй, Гор ли вдруг скрипучий крен, Тундры гулкая полундра, Гостевая плесень стен — Лобызай от смерти виски, Эскимо макай в токай, К разной ветке притулись-ка, Каждой птице потакай, Жамкай всякие ладони, Чуждый храм – и он для птах. А у всех печаль по доне, Носят хлопоты во ртах. И не важно, где ты соткан И каких ты сидень хат: Все приписаны к подлодкам — Весла черствые в обхват. На закате Да, видимо, простаивая зря, Над нами путешествует заря, Близ нашенских слоняется околиц. Какой объем внутри календаря! Уже во мгле не видно далеко лиц. Кто очарован собственной судьбой, Кто дует в подвернувшийся гобой, Кто пашет оземь шапкой трудной жатвы, А жить поставлен каждый на убой, Так что, не состоялись в променад вы? Ну да, преувеличенный закат. Горят пиццерии ввиду людских зарплат. Вдоль набережной толпы проходимцев По времени – все шепотом не спят, И пальцы заняты предчувствием гостинцев. Случится что? Комета? Шторм? Война? Бесшумно кувыркается волна, Наглядно окантовывая сушу. История в мгновенье сведена И частным образом нашептывает в уши. Шевелится неясный ветерок, А море же в отсутствие дорог Не ведает, куда ему катиться, Мостится к нам, вбирает этот срок, Но полностью не может поместиться. Блошиный рынок в Яффе
Вступает в пренья с дрозофилой Базар арбузною бузой. Плюется речью-бузиной Торгаш, исчадье русофилу, Колючим ртом Мафусаила Бубнит суфлерствующий зной. Кругом свинячится фалафель С губы резиновой разинь, Над крышей блеет муэдзин, Интересуясь: все тут в Яффе ль? А дышишь, будто в батискафе, — Никак не веет баргузин. Гремит, зудит блошиный рынок, А данность – всяко с потолка: Блеск янычарского клинка Наполз – в безвинности поспи, наг! — На стулья венские без спинок, А помнит поскрип волоска, С задка ласкавший сарацинок Или гяуров – с кадыка. Кувшины, выпятив бока, Чтоб джинн резвиться от души мог, Внутри танцуя гопака, Где в недрах вряд ли щирых крынок Сидят на корточках века, Толкуя о лодчонке Ноя. Среди поддельной мишуры Несамолетные ковры Умело вводят в паранойю. Люблю кидалово земное, А неземное – вне игры. И, пролонгируя безумье, За рынком – парусом в грозу ль? — Плывет мечеть – глаза разуй, Свои глазури и глазуньи, — Ненаказуема везунья! Внедряет в пыльную лазурь. И рядом – башня Часовая, А кверху – улица Яффет На гору тащит свой лафет И солнцем бьет, что в очи – свая, Петляет, будто Чусовая, В кальяны пряча марафет. Тут море всех переносило, Здесь Голиафы, пялясь в цейс, У жен отпрашивались в рейс, Китов пророками тошнило… А к бороде Мафусаила Легко ль приклеить спорный пейс? Здесь тридцать витязей могли нас Известь, ища залетный фарт, Когтя свой львиный миокард, Чесался царь, что бритту минус. Ах, гибнет семечко на вынос, Пока ростку не выдан старт! Растенья ткут свою тираду, Так всё нам – движущийся клип? Ввиду отсутствующих лип, Зайдя за пыльную ограду, Под солнцем чахнет эвкалипт. Я как-то шел по Ленинграду, Так что – тогда-то и погиб? «Наступает снова Песах…» Наступает снова Песах, Ну и разве это здесь В наших общих интересах — Говорить про «даждь нам днесь»? Был я тут и, знаешь, буду. Долог мира пересуд, Не обязывает к чуду Шепот всяческих приблуд, Но ведь переиздадут Нас как раз по пересуду К блюду будущих зануд. |
