2 И море, и Гомер – все движется вполсло… На, подержи ничейное весло, Обманчиво заглатыванье слова. Я Родину любил – вот здесь оно росло. Но рослым стал в отплевыванье плова. Не досчитай меня до двух или до трех. Тут всякий стал особый пустобрех, И я храбрец посильного унынья. Всем в уши языка пророс чертополох, Так что же, я не ян или, скажи, не инь я? Но сплю, пока могу, и бреюсь натощак, Пока гощу в себе – всех ближних угощак. Про что и говорить, раз время гостевое, В пыли Отечества всем гостевать ништяк! Все – милые, за то что кости воя. За то, что все воркуют в пелене, За то, что руку выпростать вовне Во сне родных беспамятных пеленок. Вот так и умирают на войне, А что, не прав зареванный ребенок? 3 Блокада и во мне, хоть я приду потом. Мы говорим вовне опомнившимся ртом. В тридцатых – я был выкормыш Бейтара, Но викинги меня изъяли за бортом И вытряхнули в мир. Колышется здесь тара? Мне все равно. У всех свой моцион. Вовне я говорю еще вперед лицом, С евстахиевой сплю пока недальнозорко, Нарочно окольцованный кольцом, А-а, тарахти, Гомерова моторка… Все движется не так, пересекая синь. От скиний дымчатых простор морской раскинь И гул любимых вынь пока из уха. Явь мерят лишь фасетками разинь, Я так и знал, что местность – показуха. Я так и знал, что, вперясь, патриот О горизонт плачевно глаз натрет, От жалости к прощанию он сер весь, Но Родина – лишь трат его приплод И языка медлительный спецсервис. Что остается? Моря синий лоск? Все наши знанья – к нашим «крибле-краблям»? Лишь заклинаньем пользуется мозг? Как солнечно! В беспамятство пора, блин? И на горе безлюдия оставлен Прозрачный только мнения киоск. «Нет, я не разнашивал строем российские жаркие боты…» Нет, я не разнашивал строем российские жаркие боты, Тот чоботный дробот в разлете шинельных опричнин, Но малый мой щебет врастал в трудовые заботы, Как раз вот туда, где блевота из общей становится личной. И я в пирожковой на Невском склонялся, двугривясь, Ах, в лирики вылез – шалом, дорогая Эрато! Так что же теперь, будто я вдруг не русский внутри весь, Ты плачешь в обиде: «От Нила…» – и я подтвержу: «До Евфрата…» И я подтвержу, что не знаем доподлинно родин. Не место рожденья, где нянчил и сверстывал опыт, Который от жалости к собственной жизни городим, Тогда как бесспорным окажется сказочный пропад. Близенько от Нила, рукою подать до Евфрата. Рябит от пустыни – так версты вовек полосаты! Рябит от обиды, от грубой какой-то растраты, Где координаты свои нахлобучивал на полюса ты. В ноябре над морем
Пока все тучи – платяные, Нет грозовых и на испуг, — А птицы – руку протяни им — Спешат… На юг? Да вот он, юг! В недоуменье так и виснут Над морем, далям предстоя, Но влит во все тяжелый висмут. (Когда бы висмут щупал я!) Когда б я глазом наповал бил В ту даль… О нет! Ворчи врачу… Что, тяжким все размалевал бы? Погодь, лишь вапницу схвачу. А вместе с птицей в небе крен дей, Покинув пляж с одной из стай, Сей брег, обветренный, как крендель, Где стой и морю пустолай — Всем сердцем, губы опростая, Как бы незнаньем свят-посвят… И вроде улетела стая, А птицы всё еще висят. «В плане наших происшествий…» В плане наших происшествий, Путешествий куд-куда Квохчет зной, как сумасшедший, Моря вязкая вода. В жизни бражничают дважды: Первый раз – летя на свет, Во второй – в разгаре жажды, Вот когда надежды нет. Ноги курицами скачут, Губы по небу плывут. В первый – путь когда лишь начат, Во второй – исчез маршрут. Нету карт и расписаний, И свобода хороша Тем, что мука причитаний Нам не стоит ни гроша. Грачи на подлете Уже сугробов стоптаны излишки, И бездорожье солнцем залито, И без пальто на снег сошли домишки, Лишь кошки ходят в сношенных пальто. Все пахнет безнадзорностью и вздором. Не начинай давнишний пересказ, Дыши сельскохозяйственным «диором», Уж вряд ли приготовленным для нас. А что для нас? Да речки завитуха, Где в цыпках лед, но правд не оголяй, Простор свистит на оба жестких уха — Негромкий заскорузлый разгуляй. И преют огороды, ноздреваты, Еще снегам не выплатив долги, Но у сарая вылезли лопаты, И на крыльце вприсядку – сапоги. Всем правит вздор – да кто кому редактор Под райскою бескормицей небес, Где тащится, пофыркивая, трактор, Соскучившись, к сельмагу под навес? Где всё ликбез и все в чернильных двойках — Корова, телевизор и жена, И в самый раз подумать о попойках — Вот печь к сельмагу и снаряжена. |
