Макс незамысловато выругался в ответ. Делать-то что? На ощупь к выходу продираться? Кажется, справа было окно…

Спину обдало волной холода; колечко в брови вспыхнуло сердитым жаром и тут же остыло. Упало на ковёр что-то тяжёлое, кто-то — должно быть, Ослик — жалобно заскулил. Макс рванулся вслепую, налетел на какую-то громоздкую мебель, должен был упасть. Не упал: удержала вцепившаяся в плечо ледяная лапа.

— Максим Николаевич, откройте глаза, — светским тоном предложил лектор. — В самом деле, ведь вам же неудобно.

Макс приподнял веки, готовый, чуть что, тут же вновь зажмуриться. Выступивший на спине пот замёрз отвратительной ледяной коркой; существо, державшее его за обе руки, совершенно точно не принадлежало миру живых. Что, если попробовать поджечь? Сумеет слинять?.. Над ухом заклокотало угрожающее рычание; Макс невольно прянул в сторону, сколько позволила мёртвая хватка.

— Офицер Некрасов, не раздражайте, пожалуйста, Графиню, — попросил лектор; кажется, даже обеспокоенно. Ему и самому не по душе было соседство нежити. Ослик — тот и вовсе корчился на пушистом ковре, жалобно хныча. — Как видите, наш волхв-недоучка сейчас для вас не опасен. В отличие от некоторых ваших весьма опытных коллег. Вы, кстати, никогда не пробовали пользоваться зовом по имени?

— Пошёл к лешему, — выплюнул Макс и тут же об этом пожалел. Ледяная удавка захлестнула его шею; нелепая будет смерть…

— Ослик! — встревоженно окликнул лектор, и его помощничек отчаянно застонал.

— Графи-и-иня… Сде-е-елка…

Холод мгновенно отступил; остались только когтистые лапы на предплечьях. Макс осторожно скосил глаза: на бледной, похожей на глубоководного морского гада ладони недоставало мизинца.

— Максим Николаевич, — осторожно произнёс лектор, нервно поддёргивая белоснежные манжеты, — верните, пожалуйста, то, что вы взяли. И всё, что успели сфотографировать, вам придётся удалить. Я вынужден просить вас помалкивать о нашей организации… и вообще обо всём, что касается этого вашего дела. Сюда вы также приходить больше не будете.

Пусть заставит! Леший с ней, с ручкой и с фотографиями; выбраться бы, и Верховский уже через час сюда нагрянет в компании Мишки с Костиком и, так и быть, вооружённого отряда безопасников… Всем своим видом демонстрируя покорность, Макс медленно вытащил из кармана завёрнутую в пакет ручку, уронил на пол. Стараясь не замечать стискивающих руку холодных пальцев, удалил одно за другим все сегодняшние фото. На глаза попался последний их с Ирой снимок; она грустно улыбалась, он скрывал тревогу куда лучше…

— Максим Николаевич, я надеюсь, что вы проявите здравомыслие, — с фальшивой заботой в голосе сказал лектор. — Позвольте-ка, я кое-что вам покажу…

Холёными пальцами он выудил из внутреннего кармана пиджака дорогой телефон, развернул во весь экран профессиональный снимок — хоть сейчас в газету или на новостной сайт. Небольшой зал, не в пример скромнее, чем здешний роскошный лекторий. Со сцены вещает мужичок средних лет — попроще, чем этот хлыщ, но с такой же благостной рожей, и рядом суетится румяный Ослик. А в первом ряду, с бессмысленно-счастливой улыбкой на лице, с хорошо знакомой необъятной сумкой на коленях…

— Ваша матушка, Максим Николаевич, находит наши семинары весьма познавательными, — узкие губы растягиваются в лживой холодной улыбке. — Если вы будете благоразумны, ей ничего не грозит. Чтобы вы не забывались, Графиня за вами присмотрит… Ослик, прикажи, пожалуйста.

Недоумок что-то проблеял — Макс не вслушивался. Он тупо глядел туда, где только что светился глянцевитый экран. Нежить, кажется, разжала лапы, оставив на память ощущение холода; тёмная дымка распласталась вдоль пола, слилась с собственной Максовой тенью. Идиот… Какой же он идиот… И близко не представлял, какой тут на самом деле гадюшник, и полез, один, без страховки, никому не сказавшись… Выпендриться хотел, дурень…

— Не переживайте так, — с видимым облегчением сказал ему лектор. — В конце концов, нужно мыслить позитивно. Можете вернуться к обычным своим занятиям, но не забудьте о моих просьбах. Я вам доверяю.

Если бы Макс мог дотянуться, он врезал бы по самодовольной лощёной морде. До него доходило понемногу: нельзя теперь в отдел. И домой нельзя, и в родной город, и к Верховскому. Как прокажённому. Как проклятому.

Кожу ему холодило мёртвое серебряное колечко.

Дни тянулись за днями. Очень быстро стало ясно, что в пять суток уложиться не выйдет: то и дело приходилось закладывать крюки, огибая разбитый в поле воинский лагерь или какую-нибудь недостаточно благонадёжную деревеньку. Часть вины за промедление лежала на Ире. Не привыкшая к изнурительным физическим нагрузкам, она окончательно выбилась из сил уже к концу второго дня пути; вернее, дарёных сил как раз хватало, но чем дальше, тем неохотнее поддавалась целебным чарам мышечная боль. Из-за этой хронической усталости, а ещё из-за зачастивших кошмаров постоянно не получалось выспаться, хотя Ярослав и не будил её, позволяя подольше отдохнуть на привалах. Он не упрекал спутницу и вообще вёл себя подчёркнуто вежливо. Как и подобает профессионалу, которому в нагрузку к заданию приходится вполглаза присматривать за путающимся под ногами гражданским населением.

Ира потеряла счёт ночам, проведённым у костра, под тёплым шерстяным плащом — в лесу или в поле, смотря где застигали их сумерки. Зарецкий позволил себе ночной сон лишь однажды; в тот раз они углубились в непролазные лесные дебри, а пламя костра, полыхавшего до самого рассвета, было не обычным, жёлто-рыжим, но бледно-золотым, словно сгустившийся солнечный свет. Нежить его боялась. Проснувшись в очередной раз от дурного сна, Ира различила в ночной тьме недобрые фосфоресцирующие огоньки; лесные твари бродили вокруг, но к очерченной светом границе не приближались. Ира перебралась тогда поближе к костру; рядом с весело танцующим пламенем она чувствовала себя защищённой.

Очередной закат застал их посреди заброшенного поля. Здесь росли лишь сорные травы, но земля эта помнила ещё руки пахаря: ровная, рыхлая почва, густо перемешанная с золой, податливо проминалась под ногами. Наверное, ещё год-другой тому назад здесь колосилась рожь, которой так много было в окрестных полях, пока не тронутых запустением. Ярослав, как всегда, исчез на несколько минут и вернулся, нагруженный топливом для костра. Пространственные прыжки давались ему играючи; не будь балласта в Ирином лице — давно бы уже добрался до любого разлома на свой выбор.

— Хлеб кончается, — сказала Ира, заглянув в сумку. — Но есть ещё немного сыра.

— Значит, завтра заглянем в какую-нибудь деревню, — Зарецкий щёлкнул пальцами, поджигая аккуратно сложенный хворост. — Ешь, я пока не хочу.

Он часто так говорил. Сколько в этом было правды, Ира не знала, но трапезу он с ней разделял, только если точно знал, что запасов хватит на завтра. Сейчас было не так. Устроив предпоследний кусок остро пахнущего сыра на подсохшей лепёшке, Ира вгрызлась в нехитрое угощение. Хорошо, когда не нужно думать о пропитании… Когда на кухне благонадёжно гудит холодильник, а в первом этаже дома сияет витринами круглосуточный супермаркет. Когда не нужно продавать свою удачу за горстку монет, которые так стремительно уходят на скудную, пресную еду…

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Зарецкий. — Холодно?

— Нет, тепло, — Ира встрепенулась и сморгнула навернувшиеся на глаза стыдные слёзы. — Просто… Задумалась чего-то… Домой хочу.

— Знаю, — Ярослав оперся локтем о колено и сдержанно вздохнул. — Мы почти половину прошли. На юге будет проще, там дороги лучше…

Ира грустно улыбнулась завёрнутым в лепёшку крошкам сыра.

— Я даже не знаю, где юг.

— Это несложно, — Зарецкий вскинул руку, указывая куда-то в безоблачное ночное небо. — Вон там — местная Полярная звезда, она же Ариново Око. Если вот так провести через неё линию, получится направление на север, соответственно, юг — в противоположной стороне. А днём видно по солнцу…