В любом случае, замуж Грета определенно не собиралась. Когда какой-нибудь молодой мужчина – датчанин с лицом как сковородка, последний отпрыск угасающего аристократического рода или сын американского сталелитейного магната, совершавший годичное путешествие по Европе, – приглашал ее на балет или на лодочную прогулку по каналам Кристиансхавна, ее первой мыслью было: «Тебе меня не заарканить!» Грета мечтала оставаться «синим чулком» – нестареющей свободной женщиной, – при свете дня писать картины, ни с кем не общаться и лишь в полночь встречаться со своей компанией из восьми человек в любимом баре «У Себастьяна», чтобы наспех опрокинуть пару рюмочек вишневого ликера «Хиринг», прежде чем ровно в час полицейские с вытянутыми физиономиями явятся на порог и потребуют закрыть заведение.
При всем том даже она сама понимала, что все это не только глупо, но и невозможно. Право же, юной мисс Грете Уод никогда не позволят вести подобный образ жизни.
В детстве она по многу раз выводила в тетради по чистописанию: «Грета Грета Грета», нарочно опуская фамилию, словно пробуя, каково это – быть просто Гретой, пусть так ее никто и не называл. Она не хотела, чтобы окружающие знали, к какой семье она принадлежит. Даже будучи подростком, Грета отказывалась пользоваться связями и презирала всякого, кто сверх меры полагался на репутацию предков. А что проку?
Она переехала в Данию десятилетней девочкой, после того как ее отец, длиннорукий мужчина с бакенбардами, получил должность в посольстве. «Зачем тебе это нужно?» – поинтересовалась Грета, когда он сообщил ей о своем новом назначении. «Грета, будь повежливей, – вмешалась мать, – как-никак с отцом разговариваешь». А Грета просто забыла, что бабушка по отцовской линии, Герда Карлсен, в честь которой ей дали имя, была датчанкой с волосами цвета светлого бука. Герда выросла на Борнхольме и осталась в памяти родственников тем, что носила за ушами кроваво-красные маки, а еще первой в семье перебралась с острова не в Копенгаген, куда уезжала почти вся любознательная молодежь, желающая отделиться от родителей, а в Южную Калифорнию, что в те времена примерно равнялось переселению на Луну. Поработав пару лет на крепком ранчо, она привлекла внимание Эпсли Уода-старшего, и вскоре рослая девица с Борнхольма, которая носила волосы длиной до бедер и украшала их алыми маками, стала родоначальницей калифорнийской семьи. Когда отец рассказал Грете, что собирается перевезти их обратно в Данию, она проявила (и сама была вынуждена это признать) некоторую черствость, не связав факты воедино и не поняв, что таким образом отец искупает долг перед своей матерью, голубоглазой Гердой Карлсен-Уод, которая погибла в Пасадене, когда сын, Эпсли-младший, совсем еще юноша, привел ее на край каньона Арройо-Секо, чтобы сделать эффектное фото, а потом стал свидетелем кошмара: изрытая термитами почва осыпалась, и мать, рухнув вниз, в каньон, напоролась на острый сук узловатого сикомора.
Осенью 1914 года Грета сделала вывод, что большинство людей в Академии, особенно из преподавательского состава, болтают о двух вещах: о войне и о ней. Ни одно появление Греты с ее шлейфом белокурых волос не оставалось незамеченным, особенно в Южной Калифорнии. К примеру, всего год назад она вернулась на лето в Пасадену, чтобы поиграть в теннис и взять несколько уроков верховой езды, и вот однажды ей на глаза попался паренек, развозивший свежее мясо. Черноволосый и кудрявый, он помог Грете забраться на переднее сиденье-скамейку, протянув горячую ладонь, и она вместе с ним проехалась по Уилширскому бульвару и назад, наблюдая, как ловко он управляется со стальными щипцами, когда выгружает каре ягненка и ростбифы у дверей домов в Хэнкок-парке. На обратном пути он несколько раз пытался ее поцеловать. Грета была разочарована и впервые задумалась о длине своих золотистых волос. На прощание парень бросил ей лишь короткое: «Пока!» – Грета дернула плечами и вернулась к себе. Однако на следующее утро за завтраком ее мать, поджав тонкие губы, сказала:
– Грета, дорогая, потрудись, пожалуйста, объяснить вот это.
Она развернула записку, нацарапанную на странице еженедельника «Америкэн уикли». Загадочный текст гласил: «Юная мисс Грета Уод планирует сделать карьеру на бойне?»
Несколько недель жизнь обитателей особняка омрачалась угрозой оказаться героями светской хроники. Каждое утро, услышав залихватский свист разносчика газет, все в доме испуганно замирали. В прессу эта история не попала, но сплетню по городу все-таки разнесли. Два дня подряд телефон в коридоре наверху трезвонил без умолку. Отец Греты больше не мог обедать в «Калифорнийском клубе», а мать сбилась с ног в поисках другого мясника. Вскоре родители объявили Грете, что каникулы в Калифорнии закончены, и она возвратилась в Копенгаген – как раз вовремя, чтобы увидеть августовское полярное сияние и фейерверки в небе над парком Тиволи.
В сентябре того года, на исходе юности, когда война уже рокотала в глухих раскатах грома, Грета поступила в Королевскую академию. В первый же день занятий Эйнар удивил ее тем, что, стоя у классной доски, как следует не оттертой после предыдущего урока, обратился к ней: «А вы, мисс? Ваше имя?»
Грета ответила на вопрос, и Эйнар, то есть профессор Вегенер, как она его тогда называла, поставил галочку в журнале и продолжил занятие. Его глаза, большие и карие, точно кукольные, вновь метнулись к ней, но он тут же резко их отвел. Такая пугливость заставила Грету предположить, что профессор впервые в жизни видит американку. Она перебросила каскад волос через плечо, словно взмахнула флагом.
Потом, в начале учебного года, кто-то, видимо, нашептал Эйнару про отца Греты, посольство и, возможно, даже про историю с развозчиком мяса – да, слухи уже в те времена перелетали через Атлантику, – потому что в обращении с ней он сделался еще более неуклюж. Судя по всему – к ее досаде, – Эйнар относился к тем мужчинам, которые не способны чувствовать себя непринужденно рядом с богатой девушкой. Это доводило ее до белого каления – она ведь не просила о богатстве и пускай ничего и не имела против своей обеспеченности, но все же. Эйнар был не в состоянии порекомендовать ей картины, которые стоило посмотреть на выставках, не мог объяснить, как пройти в лавку для художников, расположенную рядом с городской больницей. Грета позвала его на прием в американском посольстве, устроенный в честь кораблестроителя из Коннектикута, однако Эйнар отклонил приглашение. Он также отказался сопроводить ее в оперу и почти не глядел на нее при разговоре. А она смотрела на него и вблизи, и издалека – наблюдала через окно, как Эйнар семенит по двору Академии. Он был узкогрудым, круглолицым и бледным, с такими темными глазами, что Грете они казались непроницаемыми. Стоило ей заговорить с ним, и он заливался краской от шеи до ушей. Он походил на ребенка, и это приводило Грету в восторг, отчасти потому, что сама она была до того прямолинейной и не годам серьезной, что окружающие в некоторой степени относились к ней – даже в детстве – как к взрослой. Однажды она спросила его: «Профессор, вы женаты?» – и его ресницы беспомощно затрепетали, а губы сжались в попытке произнести как будто бы непривычное слово «нет».
Другие студенты тоже обсуждали профессора Вегенера. «Он из гномьей семейки», – говорила одна девушка. «До пятнадцати лет был незрячим», – утверждала другая. «Выполз из болота», – заявил юноша, старавшийся привлечь внимание Греты. Он писал греческие статуи – Грета ничего и никого скучнее и вообразить не могла. Когда он предложил ей прокатиться на колесе обозрения в Тиволи, она лишь закатила глаза. «Что ж, профессор Вегенер тебя на прогулку не позовет, и не надейся!» – бросил тот юноша, пнув ближайший вяз.
В Калифорнии мать Греты, так и не забывшая случай с развозчиком мяса, всякий раз с опаской рассматривала дочь, когда та по вечерам возвращалась домой, но в отблесках пламени камина взгляд Греты не выдавал каких-либо эмоций. В один из таких вечеров миссис Уод сказала:
– Грета, дорогая, если ты не найдешь себе кавалера на праздник по случаю твоего дня рождения, мне самой придется кого-нибудь для тебя подыскать. – Она вышивала, сидя в гостиной у очага, и Грете было слышно, как наверху Карлайл у себя в комнате бросает теннисный мячик. – Уверена, сын графини фон дер Реке охотно составит тебе пару, – продолжала миссис Уод. – Правда, он не танцует, зато очень даже симпатичный, если, конечно, не глядеть на его ужасный горб, верно? Грета? – Мать подняла голову с острым подбородком. Огонь в камине едва тлел; комнату наполнило ритмичное тук-тук-тук, от которого подрагивала люстра. – Когда он уже наконец перестанет! – не выдержала миссис Уод. – Дурацкий мячик. – Она отложила вышивку и встала, выпрямив спину. Поза делала ее похожей на стрелу, обвинительно указующую вверх, на комнату сына. – На крайний случай всегда есть Карлайл, – вздохнула она, а потом неожиданно, как если бы пламя в камине вспыхнуло ярче и озарило гостиную, добавила: – Да, именно. У нас есть Карлайл. Почему бы тебе не пойти с ним? Он тоже не нашел себе пару. Вот вместе и будете – два именинника.
