Внутренний двор ратуши был отделан в стиле Итальянского Возрождения. С трех сторон находились галереи с колоннами, над ними – потолок из стекла и деревянных балочных перекрытий. На сцене играл оркестр, длинный стол был заставлен блюдами с устрицами. Сотни людей кружились в танце; руки красивых мужчин обнимали тонкие талии дам, чьи веки оттенял голубой цвет. Две девушки на скамейке, хихикая, писали кому-то записку. Отдельным кружком стояли мужчины в смокингах; держа руки в карманах, они окидывали зал цепкими взглядами. От волнения Лили с трудом воспринимала происходящее. В груди всколыхнулась паника: нет, здесь ей не место. Она решила сбежать, но было поздно. Бал уже захватил ее, дым и музыка уже просочились в глаза и уши. Если она признается Грете, что хочет уйти, та лишь велит ей успокоиться; не волнуйся, скажет Грета, волноваться совершенно не о чем. Грета просто всплеснет руками и расхохочется.

Рядом с Лили стояла высокая молодая женщина в платье на бретелях. Она курила серебристую сигарету и разговаривала с мужчиной – судя по очень смуглому лицу, южанином. Женщина была стройная, с красивым рельефом мышц на спине, а мужчина, очевидно, был по уши в нее влюблен: сперва просто кивал, а потом заставил умолкнуть, закрыв ей рот долгим поцелуем.

– Вон Хелена, – сказала Грета.

На другом конце зала стояла Хелена Альбек, чьи короткие черные волосы были подстрижены по последней, как объяснила Грета, парижской моде.

– Иди поздоровайся с ней, – сказала Лили.

– И оставить тебя одну?

– Я пока не хочу ни с кем разговаривать.

Грета пересекла зал, лавируя между танцующими; длинные волосы струились по ее спине. Она поцеловала Хелену, а той, видимо, не терпелось поделиться с подругой какой-то новостью. В Королевской Гренландской торговой компании Хелена ведала картинами, граммофонами, обеденными тарелками с золотым ободком и другими предметами роскоши из летних партий груза, покидавших Копенгаген по вторникам. Благодаря стараниям Хелены два года подряд картины Эйнара упаковывали в ящики и отправляли в Готхоб[18], где агент продавал их с аукциона. Деньги возвращались через Северную Атлантику долго, а когда наконец приходили, Эйнар гордо демонстрировал их жене в кожаной папке-гармошке.

Танцующие заслонили собой Грету и Хелену. Лили сидела на скамье красного дерева, украшенной резными русалками. В крытом помещении было тепло, поэтому она сняла шаль. Пока она ее складывала, к скамье подошел молодой мужчина.

– Вы позволите? – спросил он, прежде чем опуститься на скамью.

Он был высокий, с длинными тугими золотисто-каштановыми кудрями, доходившими ему до подбородка. Краем глаза Лили видела, как он сверился с карманными часами, а потом сидел, попеременно скрещивая и распрямляя ноги. От него слегка пахло виски, а уши краснели то ли от жары, то ли от волнения.

Лили извлекла из сумочки записную книжку в оловянной обложке, подаренную Эйнару бабушкой, и принялась заносить в нее мысли о незнакомце. «Похож на отца Эйнара в молодости, – писала Лили, – в те времена, когда он еще был здоров и работал на сфагновых болотах. Наверное, поэтому я и не могу оторвать от него взгляд. А с чего бы еще мне на него глазеть? С чего вдруг меня так привлекают его длинные ноги, кудрявые бакенбарды, обрамляющие лицо? Его орлиный нос, полные губы, густые вьющиеся волосы…»

– Вы репортерша? – подался к ней мужчина.

Лили подняла голову.

– Поэтесса?

– Ни то ни другое.

– Тогда что же вы пишете?

– А, это? – Она смутилась от того, что он с ней заговорил. – Так, пустяки.

Они сидели рядом, и все же Лили не верилось, что он ее заметил. Самой себе она казалась невидимкой, и все это как будто происходило не с ней.

– Значит, вы художница? – не отставал незнакомец.

– Простите. – Подхватив шаль и сумочку, Лили встала.

От волнения она не могла продолжать беседу – у нее до сих пор не укладывалось в голове, что она сюда пришла. Ей стало еще жарче, и она ощутила внезапное желание снять одежду и окунуться в море. Она выскользнула из ратуши через широкие двери в торце зала, за которыми открывался небольшой парк.

Снаружи было ветрено. Крона старого дуба пологом накрывала маленький парк, словно защищая его от любопытных глаз того, кто забрался бы на шпиль копенгагенской ратуши, чтобы оттуда подглядывать. Пахло розами и взрыхленной землей. Крохотный газон казался серебряным, цвета плавника летучей рыбы. Лили сделала несколько шагов и узрела пару, встреченную в ратуше: девушка в платье на бретелях и ее воздыхатель целовались под ветвями дуба. Он держал ее за бедро, задрав подол платья, так что в ночной темноте отчетливо виднелась застежка пояса для чулок.

Лили в смятении развернулась и тут же налетела на кудрявого незнакомца из ратуши.

– Знаете, что говорят про этот старый дуб? – спросил он.

– Нет.

– Если съесть его желудь, то можно загадать желание и на один день превратиться в кого хочешь.

– И почему же так говорят?

– Потому что это правда. – Он взял Лили за руку и повел к садовой скамейке.

Выяснилось, что он художник и зовут его Хенрик Зандаль. Недавно он выставлял серию своих картин, квадратных холстов с изображением рыб Северного моря: палтуса, ершоватки, обыкновенной морской и неуловимой длинной камбалы. Грета была на этой выставке. Как-то раз она вернулась домой, бросила ключи, сумку и с порога заявила Эйнару: «Никогда еще не видела ничего подобного! – Глаза у нее горели от восторга. – Тебе непременно нужно на это посмотреть. Вообрази: я просто влюбилась в портрет трески!»

– Вы пришли с кем-то? – поинтересовался Хенрик.

– С женой кузена.

– А кто ваш кузен?

Лили назвала имя.

– Эйнар Вегенер? – переспросил Хенрик. – Ясно.

– Вы с ним знакомы?

– Нет, но он хороший художник. Лучше, чем о нем большинство думает. – Хенрик помолчал. – Вы наверняка знаете, что многие в последнее время считают его старомодным.

Эйнар впервые почувствовал, как перевернулся мир после того, как он принял образ Лили. Он мог исчезнуть, просто надев через голову камисоль с кружевными фестонами. Эйнар мог спрятаться от общества, подняв локти и застегнув на шее замочек тройной нитки испанского жемчуга. Мог уложить длинные шелковистые волосы так, чтобы они обрамляли лицо, и склонить голову набок, словно пылкая юная дева.

А потом Хенрик взял Лили за руку. Жесткие, как проволока, волоски на его запястье испугали ее, ведь единственная рука, которую она когда-либо держала в своей, принадлежала Грете.

– Расскажите мне о себе, Лили, – попросил Хенрик.

– Я получила имя за сходство с цветком.

– Почему девушки все время говорят подобную ерунду?

– Потому что это правда.

– Я не верю девушкам, когда они сравнивают себя с цветком.

– Даже не знаю, что еще вам сказать.

– Начнем с того, откуда вы приехали.

– С Ютландии. Из маленькой деревни под названием Синий Зуб. Она стоит на болоте. – Лили поведала Хенрику о полях, засеянных люцерной, о граде, способном пробить стену сельского дома.

– Если бы я предложил вам съесть желудь, кем бы вы хотели стать? – спросил Хенрик.

– Понятия не имею, – сказала Лили.

– Тогда хотя бы загадайте желание.

– Не могу.

– Хорошо, не загадывайте. – И Хенрик принялся рассказывать о польском князе, который на один день освободил всех женщин от работы, – в него он и хотел бы превратиться.

Лили вдруг поняла, что уже очень поздно. Стояла глухая ночь. Поднялся ветер, и старый дуб склонял к ним свои ветви с листьями-ушами, словно подслушивал их разговор. Луна скрылась, и вокруг сгустилась темнота, лишь из дверей ратуши лился золотой свет. Взяв Лили за руку, Хенрик поглаживал пухлую подушечку у основания ее большого пальца, однако ей казалось, что и рука, и палец принадлежат кому-то другому, что кто-то другой стал Лили.

– Почему же мы не встретились раньше? – произнес Хенрик, дрожащими пальцами теребя нитку на обшлаге своего рукава.