В Копенгагене все знали Грету, но ничего от нее не ожидали; она была большей чужестранкой, нежели черноволосая прачка, что приехала с другого конца света, из Китая, и теперь работала в мелких лавках на Истедгаде. Как бы Грета себя ни вела, в Копенгагене к ней относились с уважением, ровно с тем же, какое датчане проявляли к дюжинам эксцентричных графинь, что вышивали по канве в своих заросших мхом поместьях. В Калифорнии же она снова превращалась в мисс Грету Уод, сестру-близнеца Карлайла, наследницу апельсиновых плантаций. Люди следили за каждым ее шагом. Во всем округе Лос-Анджелес для нее не нашлось бы и десяти достойных женихов. На другой стороне Арройо-Секо стоял дом в итальянском стиле, и все знали, что именно в него она переедет после свадьбы, его комнаты, уютные детские и затененные игровые, наполнит ребятней.
– Ну, теперь можно не откладывать, – заявила мать в первую же неделю после возвращения. – Тебе ведь уже восемнадцать.
Конечно, не забылся и случай с развозчиком мяса. Доставкой занимался уже другой паренек, но стоило его фургону затарахтеть на подъездной дорожке, и обитателей беленого дома на миг охватывала неловкость.
Хромой Карлайл, у которого в датском холоде постоянно ныла нога, готовился поступать в Стэнфорд, и Грета впервые позавидовала брату: в то время как он будет ковылять на занятия по посыпанному песком университетскому двору под ясным солнцем Пало-Альто, ей придется сидеть на террасе с альбомом на коленях.
Она надевала халат для занятий живописью, в переднем кармане которого носила записку Эйнара. Сидя на застекленной террасе, Грета писала ему письма, хотя придумать, о чем стоило бы рассказать, было непросто. Она предпочитала не сообщать Эйнару, что после отъезда из Дании забросила живопись, описывать погоду тоже не хотела – это скорее было в духе ее матери – и потому писала о том, чем займется, когда снова окажется в Копенгагене: восстановится в Королевской академии, попробует устроить показ своих картин в салоне «Свободной выставки»[12], уговорит Эйнара составить ей пару на праздновании ее девятнадцатого дня рождения. В первый месяц, проведенный в Калифорнии, Грета носила письма в почтовое отделение на Колорадо-стрит.
– Долго идти будет, – говорил клерк сквозь прорези в латунной решетке окошечка, на что Грета восклицала:
– Только не говорите, что немцы еще и почтовую связь уничтожили!
Такая жизнь не по ней, жаловалась она одной из горничных-японок, девушке по имени Акико, постоянно мучавшейся насморком. Горничная кланялась и приносила ей цветок камелии в серебряной чаше с водой. Что-то непременно должно поменяться, убеждала себя Грета, кипя гневом, хотя сама не знала, на кого злится, – разумеется, кроме кайзера. Она была самой свободной девушкой в Копенгагене, если не во всем мире, а из-за этих чертовых немцев вся ее жизнь практически разрушена! Изгнанница – вот она теперь кто. Сосланная в Калифорнию, где кустовые розы вытягиваются до трехметровой высоты, а по ночам из каньона доносится вой койотов. Ей самой с трудом верилось, что она превратилась в девицу, для которой самое главное событие дня – это доставка почты, целой пачки конвертов… и ни одного от Эйнара.
Грета слала телеграммы отцу, умоляя позволить ей вернуться в Данию. «Путешествовать морем опасно», – возражал тот. Тогда она требовала, чтобы мать отпустила ее в Стэнфорд вместе с Карлайлом, однако миссис Уод отвечала, что из всех учебных заведений страны Грете не подойдет ничего, кроме одного из колледжей «Семи сестер»[13] на заснеженном Востоке.
– Я совершенно раздавлена, – призналась матери Грета.
– Не драматизируй, – сказала миссис Уод, занятая другими делами: нужно было распорядиться, чтобы под зиму заново засеяли лужайки и клумбы с маками.
Как-то раз Акико осторожно постучала в дверь Гретиной комнаты и, не поднимая глаз, протянула ей рекламный листок.
– Прошу прощения, – пробормотала горничная и, клацая деревянными сандалиями, засеменила прочь.
В листке сообщалось об очередном собрании членов Общества искусств и ремесел Пасадены. Представив местных художников-дилетантов с их «парижскими» палитрами, Грета выбросила листок. Она раскрыла альбом, но так и не придумала, что бы нарисовать.
Неделю спустя Акико вручила ей другой такой же листок.
– Прошу прощения, – пискнула она, прикрывая ладошкой рот. – Я думаю, вы это любить.
И только после того как Акико принесла третий листок, Грета решила посетить собрание.
Общество искусств и ремесел проводило встречи в бунгало, расположенном среди холмов над Пасаденой. На прошлой неделе желтый, как подсолнух, горный лев, притаившийся на сосне в конце дороги, спрыгнул с дерева и утащил соседского младенца. Ни о чем другом члены Общества говорить не могли. Позабыв о заявленной теме дискуссии, все обсуждали, как бы выглядела фреска, отображающая эту сцену.
– Можно назвать ее «Прыжок льва!», – предложил кто-то.
– Почему бы не выложить сюжет мозаикой? – послышался другой голос.
Общество состояло в основном из дам, хотя несколько мужчин все же присутствовало, большинство из них – в мягких фетровых беретах. После того как было принято решение общими силами создать картину и передать ее городской библиотеке в качестве новогоднего подарка, Грета потихоньку пробралась в дальний угол помещения. Она не ошиблась.
– А вы не участвуете? – поинтересовался у нее какой-то мужчина.
Им оказался Тедди Кросс, молодой человек с бледным лбом и длинной, наклоненной влево шеей, который предложил уйти с собрания и заглянуть в его студию керамики на Колорадо-стрит, где в печи для обжига день и ночь горели ореховые поленья. Тедди Кросс с накачанными мышцами правой ноги, постоянно жавшей на педаль гончарного круга. Тедди Кросс, который после Рождественского бала дебютанток в охотничьем клубе «Долина» стал мужем Греты и незадолго до окончания Первой мировой войны умер у нее на руках.
Он стал вторым мужчиной, завоевавшим любовь Греты. Она любила Тедди за его узкогорлые вазы из белой глины и молочного стекла. Любила его спокойное, поросшее колючей щетиной лицо и то, как он приоткрывал рот, окуная свои горшки и кувшины в глазурь. Родом из Бейкерсфилда, он был сыном фермеров: отец и мать выращивали клубнику. С детства он постоянно щурился, и из-за этой привычки в уголках его глаз рано пролегли морщинки. Он часто расспрашивал Грету о Копенгагене, столичных каналах и короле, но никогда не комментировал ее слова, и его лицо, за исключением век, сохраняло неподвижность. Она рассказала ему об известном пейзажисте, влюбленном в нее, однако Тедди и на это ничего не ответил, лишь молча посмотрел. За всю жизнь он не выезжал восточнее пустыни Мохаве и лишь раз побывал в одном из богатых особняков на бульваре Ориндж-Гроув – и то когда ему заказали плитку для облицовки каминов и полов на спальных верандах.
Грета обожала ходить с ним на свидания, водить в павильоны на теннисных кортах Пасадены, где той осенью устраивали обеды с балами, прогуливаться в его компании перед девицами из охотничьего клуба, словно показывая, что она не такая, как они, уже нет, ведь она как-никак жила в Европе. Грета сама решала, прокатиться ли ей в фургоне развозчика мяса или взять в кавалеры гончара.
Вполне ожидаемо, миссис Уод отказалась принимать Тедди Кросса у себя в доме, но это не помешало Грете возить его по всей Пасадене или вместе с ним навещать скучных подруг – Генриетту, Маргарет и Дотти-Энн – в их тенистых садах. Девушки не возражали против общества Тедди, то есть на самом деле, как поняла Грета, попросту его игнорировали. Его керамика пользовалась таким спросом, что Грета даже обнаружила некоторый светский шарм в том, как Тедди являлся на званые вечера с остатками глины под ногтями. Ее мать, часто повторявшая на обедах с балами, что не раздумывая готова оставить калифорнийскую terra infirma[14] ради «старушки Европы», на публике всегда любезно похлопывала Тедди по руке, что приводило Грету в ярость. Миссис Уод знала: если она на глазах у всех продемонстрирует свое истинное отношение к Тедди, скандальная новость тут же появится на страницах «Америкэн уикли».
