Я выбежал на воздух и помчался к доктору. Уже стоял поздний вечер, поэтому лекарь открыл не сразу. После долгих ударов в дверь я, наконец, услышал шаркающие шаги, и засов отворился. Передо мной стоял доктор Ричардсон, низенький худощавый мужчина с тонкой бородкой и толстой оправой на очках. Он уже успел надеть длинную застиранную ночную рубашку и колпак, готовясь отправиться спать. Доктор с трудом открыл дверь, хмуро глядя на меня с маленькой свечкой в руках. Выслушав мои слова, он напрягся, сказал подождать и закрыл передо мной дверь.

Спустя минут десять доктор Ричардсон вышел в старом заношенном костюме с небольшим квадратным саквояжем.

Мы шли быстро, но мне всё равно казалось, что прошла целая вечность, пока мы снова не вернулись домой, к моей дорогой матушке. Осмотрев её, доктор пощупал пульс, склонил голову и твёрдым голосом проговорил:

– Сожалею, Лилиан, – он взглянул на меня, видимо, пытаясь найти в моих глазах понимание.

Но я упорно отказывался верить ему. Мне думалось, он обманывает меня, жестоко шутит.

– Ты сейчас должен понять, Лилиан, что твоя матушка долго и серьёзно болела, что ей уже нельзя было помочь…

– Нет! Вы все врёте! – крикнул я в ответ, выбежав на холодную улицу. Снаружи давно потемнело, в соседних домах еле-еле пробивался свет, а переулок освещала полная луна. Она казалась такой далёкой и одинокой. Я посмотрел на неё и вспомнил про монету. Мне захотелось выкинуть её, избавиться от неё, такой бессмысленной и ненужной. Всё равно от неё не было никакого толка. Но тут в темноте неба я будто услышал чей-то шёпот, умоляющий подождать и сохранить монету. Я почувствовал, как по всему телу пробежались мурашки. Съёжившись от холода, я нерешительно и с опаской снова посмотрел на монету, затем положил её обратно во внутренний карман. В этот момент доктор тронул меня за плечо. Я вздрогнул.

– Лилиан, мне, правда, очень жаль. Всё, что было в наших силах, мы сделали. Наверное, ты думаешь, что этого было недостаточно. И, возможно, ты прав. Но большего мы не могли. Пойми, некоторые вещи не изменить.

Он повторил матушкины слова, что только раздражало. Я стоял, слушая его, не шелохнувшись. Доктор Ричардсон с самого начала болезни помогал нам, подбадривал, всеми возможными ему способами пытался уменьшить ее страдания. Мы были благодарны ему. Но в тот момент я ненавидел его, ненавидел всё вокруг, совершенно всех, считая весь мир виновным в смерти моей матери. Я поднял свои глаза и взглянул ему в лицо. Оно выдавало нескрываемую грусть и скорбь. Я разглядел искреннее сострадание доктора и, не сумев сдержаться, разрыдался. Мистер Ричардсон обнял меня и тихонько погладил по спине.

После доктор помог мне пригласить священника, толстого старикашку с хитрым бегающим взглядом. Он забрал её, дав мне пару минут проститься, и в следующий раз мы смогли встретиться только во сне. Тогда я уже не плакал, честно. Но грусть, окутавшая меня, казалось, с ног до головы, сделала окружающий меня мир еще более серым, чем я его видел прежде. Потом был приют, затем другой, третий, и спустя пару лет скитаний по сиротским домам я очутился во Франции, в католическом приюте для мальчиков, для таких, как я, совершенно одиноких. Тогда мы были почти подростками, уже не дети, но и ещё и не взрослые.

Мой новый приют представлял собой серое каменное здание в несколько этажей, основательно заросшее мхом. На первом и втором ярусах находились классы, где нам преподавали грамматику и учили считать, там же размещалась столовая со столь скудной серой пищей полностью одинаковой консистенции – нечто несъедобного на завтрак, обед и ужин. На третьем и четвёртом этажах были спальни, большие залы с двухъярусными кроватями в два ряда. Моя кровать находилась в самом углу, возле большого окна со сломанным рычажком, из-за чего оно никогда не открывалось. Здесь было неплохо, правда. Особенно в сравнении с другими приютами, где я жил. Наши нянечки довольно терпимо относились к нам, почти не наказывали нас, за исключением тех случаев, когда кто-нибудь, по их мнению, не переходил все границы и не становился категорически неуправляемым. Такие вещи случались редко, но всегда заканчивались одинаково – все мы, почти 100 мальчишек, именно столько нас тогда содержалось, вставали в пижамах на колени и повторяли одну и ту же молитву о грехах и раскаянии.

Еще у нас был свой небольшой огород, где мы со старанием и заботой выращивали овощи – что-то продавали на городских ярмарках, что-то шло нам на еду. О мистере Четыре Солнца и Девять Лун я совсем позабыл, но его чудом сохранившаяся монета все также согревала мой внутренний карман потрёпанной жилетки, покрытой слоем серых заплаток.

Наша вторая встреча случилась под Рождество 1931 года. Тогда нас всех уже разогнали по постелям, потушили свечи, заперли высокие дубовые ставни и двери. Через несколько минут все, холодные и измотанные, прочитав молитву перед сном, крепко спали. Один я продолжал лежать и смотреть в вечно запертое окно, покрывшееся морозным узором. Ночь стояла ясная – на чистом чёрном небе я мог разглядеть, кажется, все звёзды, осыпавшие небосвод. Я любил ночь, я понимал её и разделял с ней каждое мгновение окружавшей нас темноты. Ночь являлась частью меня, продолжением моей жизни, всей палитрой нарисованного мира в моей голове.

Иногда, думая о ребятах, которые так же, как и я, волей случая или судьбы остались одни, я начинал завидовать им, ведь несмотря на серость дней, они могут видеть краски ночью, в своих снах. Видеть цвет солнца, летней травы, разноцветных полей, различать каждый кусочек радуги, озаряющей небо после тёплого дождя. Я им завидовал и злился. Да, в эти минуты я злился на свою маму, папу, которого никогда не знал. Злился, что я такой, что они ушли, не оставив мне даже маленького оттенка какого-нибудь яркого цвета. Навсегда бросили меня наедине с этим холодным чёрно-белым миром. Но с приходом луны и звёзд я успокаивался, мысленно просил прощения у матушки и наслаждался безмолвным соучастием в творении чёрной красоты.

– Добрый вечер, мой дорогой друг!

Я вздрогнул. Из ниоткуда, словно из закоулков самой тьмы на сером подоконнике возник он, мой давний случайный знакомый. Переглянувшись, я понял, что не сплю только я один. Все остальные, будто совершенно ничего не произошло, продолжали грезить, улыбаясь своим цветным снам. Я пощупал себя – может, и я уже сплю, протёр глаза, даже ущипнул себя за руку, от чего чуть не вскрикнул от боли. Нет, сна не было ни в одном глазу. Тогда как он тут оказался?

– Добрый вечер, мой дорогой друг! – повторил нежданный гость. – Не переживай, ты не спишь, ты так же бодр, как матушка королева нашей далекой заснеженной Англии в дни своей беспощадной бессонницы, – словно прочитав мои переживания, он постарался меня успокоить. – Позволь представиться, его предвосхитительство солнечных полей, граф ночных берегов, проводник в миры и сновидения, господин Четыре Солнца и Девять Лун! – мужчина в том же самом полосатом костюме спрыгнул и выпрямился в полный рост.

Он поклонился в высоко воспитанной манере, раскинув в разные стороны свои длинные руки. Одна из них крепко сжимала чёрный полосатый цилиндр.

– Странное имя, мистер Пять Лун и восемь солнц… – я явно нервничал. Еще бы! Кроме меня этого довольно шумного незнакомца больше никто не слышал. Точно, я всё же сплю. Странный сон…

– Четыре Солнца и Девять Лун, – спокойно и даже слишком приветливо поправил он меня. – Моё имя олицетворяет миры, сплетённые между собою тонкой тропинкой, собранной по кусочкам из веры каждого ребёнка на свете, ищущего чуда. Я хранитель тайн и сновидений, проводник, которому доступны все двери всех миров. Но для друзей я просто мистер Че. Как тебя зовут, мой юный друг?

– Ли… Лилиан, сэр! Лилиан Дрим! – собрался я. – А как ты сюда попал?

– Через окно, – спокойно ответил мой собеседник.

– Но оно же закрыто, – не унимался я.

– Это не имеет значения, – улыбнулся мистер Четыре Солнца и Девять Лун. – Многое не имеет значения. То, что по-настоящему важно, ты бережёшь в сердце, в самом потайном месте, – он подошёл ко мне и протянул свою тонкую кисть в белой перчатке. – Только ты знаешь, что на самом деле важно. Но понять это сможешь, когда избавишься от мишуры, которую навязывает тебе окружающий мир, – он внимательно посмотрел на часы, аккуратно обрамлявшие его левую кисть.