«Я жизнь люблю безбожно…» Я жизнь люблю безбожно! Хоть знаю наперед, что — рано или поздно — настанет мой черед. Я упаду на камни и, уходя во тьму, усталыми руками землю обниму… Хочу, чтоб не поверили, узнав, друзья мои. Хочу, чтоб на мгновение охрипли соловьи! Чтобы, впадая в ярость, весна по свету шла… Хочу, чтоб ты смеялась! И счастлива была. Солнце Это навсегда запомни ты и людям расскажи… Солнце начинает в комнате строить этажи. Солнце продолжает древнюю тихую игру — тянет сквозь окно из времени тонкую иглу. Вот плывет игла, раздваивается, шире становясь. Ветром с потолка сдувается солнечная вязь. Вот и солнечные зайцы — эй, посторонись! — в зеркало, как в пруд, бросаются головами вниз. И, тугим стеклом отброшенные, вмиг осатанев, скачут легкими горошинами по крутой стене. Вся стена — в неровных линиях, в крапинках стена… Солнце яростными ливнями хлещет из окна! Не лучи уже, а ворохи нитей пламенных и сочных… Съели солнечные волки зайцев солнечных. Друг Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою — из пижонства, порою — без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая, что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним. Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома, старина?..» Он отвечает: «Дома… Спасибо – рад бы… Но…» И продолжает томно, и вяло, и темно: «Дела… Прости… Жму руку…» А я молчу, взбешен. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!!» Но будоражит в полночь звонок из темноты… А я обиду помню. Я спрашиваю: «Ты?» И отвечаю вяло. Уныло. Свысока. И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, — боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне лжи! Костер Умирал костер, как человек… То устало затихал, то вдруг вздрагивал, вытягивая вверх кисти желтых и прозрачных рук. Вздрагивал, по струйке дыма лез, будто унести хотел с собой этот душный, неподвижный лес, от осин желтеющих рябой, птиц неразличимые слова, пухлого тумана длинный хвост, и траву, и россыпь синих звезд, тучами прикрытую едва. Памяти Хемингуэя Уходят, уходят могикане. Дверей не тронув. Половицами не скрипнув, Без проклятий уходят. Без криков. Леденея. Навсегда затихая… Их проклинали лживо, хвалили лживо. Их возносили. От них отвыкали… Могикане удивлялись и жили. Усмехались и жили могикане. Они говорили странно, поступали странно. Нелепо. Неумно. Неясно… И ушли, не испытав страха. Так и не научившись бояться. Ушли. Оставили ветер весенний. Деревья, посаженные своими руками. Ушли. Оставили огромную землю, которой очень нужны могикане. |
