«Восемьдесят восемь» Сочетание «88-С» по коду радистов означает «целую». Понимаешь, трудно говорить мне с тобой: в целом городе у вас — ни снежинки. В белых фартучках школьницы идут гурьбой, и цветы продаются на Дзержинке. Там у вас – деревья в листве… А у нас — за версту, наверное, слышно, — будто кожа новая. Поскрипывает наст, а в субботу будет кросс лыжный… Письма очень долго идут. Не сердись. Почту обвинять не годится… Рассказали мне: жил один влюбленный радист до войны на острове Диксон. Рассказали мне: был он не слишком смел и любви привык сторониться. А когда пришла она, никак не умел с девушкой-радисткой объясниться… Но однажды в вихре приказов и смет, график передачи ломая, выбил он: «ЦЕЛУЮ!» И принял в ответ: «Что передаешь? Не понимаю…» Предпоследним словом себя обозвав, парень объясненья не бросил. Поцелуй восьмерками зашифровав, он отстукал: «ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!» Разговор дальнейший был полон огня: «Милая, пойми человека! „Восемьдесят восемь!“ Как слышно меня? „Восемьдесят восемь!“ Проверка». Он выстукивал восьмерки упорно и зло. Днем и ночью. В зиму и в осень. Он выстукивал, пока в ответ не пришло: «Понимаю, восемьдесят восемь!..» Я не знаю, может, все было не так. Может — более обыденно, пресно… Только верю твердо: жил такой чудак! Мне в другое верить неинтересно… Вот и я молчание не в силах терпеть! И в холодную небесную просинь сердцем выстукиваю тебе: «Милая! Восемьдесят восемь!..» Слышишь? Эту цифру я молнией шлю. Мчать ей через горы и реки… Восемьдесят восемь! Очень люблю. Восемьдесят восемь! Навеки. Мираж Дежурный закричал: – Скорей сюда! Мираж! Смотрите! Все сюда! Скорей!.. — И резко отодвинута еда. И мы вываливаемся из дверей. Я ждал всего. Я был готов к любому: к цветам и пальмам в несколько рядов, к журчащему прибою голубому, к воздушным башням древних городов. Ведь я читал, как над песком бесстыдно вставали эти памятники лжи. Ведь я читал, как жителей пустыни с дороги уводили миражи… Ведь я читал, ведь я об этом знаю: слепящим днем, как в полной темноте, шагали люди, солнце проклиная, брели к несуществующей воде. Но здесь… – Да где мираж?! – А очень просто. Туда смотри!.. Я замер, поражен: на горизонте плавали торосы вторым, не очень ясным этажом. Они переливались и дрожали… Я был готов к любому. Ждал всего… Но Арктика! Ты даже миражами обманывать не хочешь никого. Нелетная погода Нет погоды над Диксоном. Есть метель. Ветер есть. И снег. А погоды нет. Нет погоды над Диксоном третий день. Третий день подряд мы встречаем рассвет не в полете, который нам по душе, не у солнца, слепящего яростно, а в гостинице. На втором этаже. Надоевшей. Осточертевшей уже. Там, где койки стоят в два яруса. Там, где тихий бортштурман Леша снисходительно, полулежа, на гитаре играет, глядя в окно, вальс задумчивый «Домино». Там, где бродят летчики по этажу, там, где я тебе это письмо пишу, там, где без рассуждений почти с утра — за три дня, наверно, в десятый раз — начинается «северная» игра — преферанс. Там, где дни друг на друга похожи, там, где нам ни о чем не спорится… Ждем погоды мы. Ждем в прихожей Северного полюса. Третий день погоды над Диксоном нет. Третий день. А кажется: двадцать лет! Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать, двадцать лет, как забыли мы слово: летать! И обидно. И некого вроде винить. Телефон в коридоре опять звонит. Вновь синоптики, самым святым клянясь, обещают на завтра вылет для нас. И опять, как в насмешку, приходит с утра завтра, слишком похожее на вчера. Улететь — дело очень нелегкое, потому что погода — нелетная. …Самолеты охране поручены. Самолеты к земле прикручены, будто очень опасные звери они, будто вышли уже из доверья они, Будто могут плюнуть они на людей — на пилотов, механиков и радистов. И туда, где солнце. Сквозь тучи. Над Диксоном третий день погоды нет. Третий день. Рисковать приказами запрещено. Тихий штурман Леша глядит в окно. Тихий штурман наигрывает «Домино». Улететь нельзя все равно ни намеренно, ни случайно, ни начальникам, ни отчаянным — никому. |
