Так и надо Не поможет здесь ни песня и ни ласка. В доме все воспринимают без обид: лишь тогда, когда качается коляска, мальчик спит… Слышно: за стеной соседи кашляют. Слышно: ветер снег сдувает с крыш. Я не знаю, что врачи на это скажут, но, по-моему, отлично, что малыш, только именем одним еще отмеченный, примеряющийся к жизни еле-еле, ничего пока не видевший, трехмесячный, — и уже стоянки не приемлет. Так и надо — он увидит страны разные! Так и надо — задохнется на бегу!.. Я с коляски тоже начал странствия — до сих пор остановиться не могу. «Я родился…» Я родился — нескладным и длинным — в одну из влажных ночей. Грибные июньские ливни звенели, как связки ключей. Приоткрыли огромный мир они, зайчиками прошлись по стене. «Ребенок удивительно смирный…» — врач сказал обо мне. …А соседка достала карты, и они сообщили, что буду я не слишком богатым, но очень спокойным зато. Не пойду ни в какие бури, неудачи смогу обойти и что дальних дорог не будет на моем пути. Что судьбою, мне Богом данной (на ладони вся жизнь моя!), познакомлюсь с бубновой дамой, такой же смирной, как я… Было дождливо и рано. Жить сто лет кукушка звала. Но глупые карты врали! А за ними соседка врала! Наврала она про дорогу. Наврала она про покой… Карты врали!.. И слава богу, слава людям, что я не такой! Что по жилам бунтует сила, недовольство собой храня. Слава жизни! Большое спасибо ей за то, что мяла меня! Наделила мечтой богатой, опалила ветром сквозным, не поверила бабьим картам, а поверила ливням грибным. Концерт
Сорок трудный год. Омский госпиталь… Коридоры сухие и маркие. Шепчет старая нянечка: «Господи!.. До чего же артисты маленькие…» Мы шагаем палатами длинными. Мы почти растворяемся в них с балалайками, с мандолинами и большими пачками книг… Что в программе? В программе – чтение, пара песен военных, правильных… Мы в палату тяжелораненых входим с трепетом и почтением… Двое здесь. Майор артиллерии с ампутированной ногой, в сумасшедшем бою под Ельней на себя принявший огонь. На пришельцев глядит он весело… И другой — до бровей забинтован, — капитан, таранивший «мессера» три недели назад над Ростовом… Мы вошли. Мы стоим в молчании… Вдруг срывающимся фальцетом Абрикосов Гришка отчаянно объявляет начало концерта. А за ним, не вполне совершенно, но вовсю запевале внимая, о народной поем, о священной так, как мы ее понимаем… В ней Чапаев сражается заново, краснозвездные мчатся танки. В ней шагают наши в атаки, а фашисты падают замертво. В ней чужое железо плавится, в ней и смерть отступать должна. Если честно признаться, нравится нам такая война… Мы поем… Только голос летчика раздается. А в нем – укор: «Погодите… Постойте, хлопчики… Погодите… Умер майор…» Балалайка всплеснула горестно. Торопливо, будто в бреду… …Вот и все о концерте в госпитале в том году. «Почем фунт лиха?..» – Почем фунт лиха? – Не торгую лихом. Дверь в детство открывается со скрипом. В который раз мне память подсказала пустынную дорогу до базара. А на базаре шла торговля лихом! Оно в те годы называлось жмыхом. Сырыми отрубями называлось и очередью длинной извивалось. Оно просило сумрачно и сонно: – Куплю буханку за четыре сотни… – Меняю сапоги на поллитровку… Оно шагами меряло дорогу. В дома входило, улиц не покинув, то строчкою: «Оставлен город Киев…» То слишком ясной, слишком неподробной казенною бумагой похоронной. И песни вдовьи начинались тихо: «Ой, горюшко!.. Ой, лишенько!.. Ой, лихо!..» Глазами мудрецов смотрели дети. Продать все это? За какие деньги? Кто их чеканит? Из чего чеканит? Кто радости от горя отсекает?.. Да, люди забывают о потерях. Обманы терпят. И обиды терпят. Да, пламя гаснет. Стоны затихают. И даже вдовьи слезы высыхают. И снова людям новый век отпущен. Но память возвращается к живущим. Приходит память, чтобы многократно перехлестнуть календари обратно. Она в ночи плывет над головами и говорит неслышными словами о времени суровом и великом. Я помню все. Я не торгую лихом. |
