В сорок третьем Везет на фронт мальчика товарищ военный врач… Мама моя, мамочка, не гладь меня, не плачь! На мне военная форма, — не гладь меня при других! На мне военная форма, на мне твои сапоги. Не плачь! Мне почти двенадцать, я взрослый почти… Двоятся, двоятся, двоятся рельсовые пути… В кармане моем документы, — печать войсковая строга. В кармане моем документы, по которым я – сын полка. Прославленного, гвардейского, проверенного в огне… Я еду на фронт. Я надеюсь, что браунинг выдадут мне. Что я в атаке не струшу, что время мое пришло. Завидев меня, старухи охают тяжело: «Сыночек… Солдатик маленький… Вот ведь настали дни…» Мама моя, мамочка! Скорей им все объясни! Скажи, чего это ради они надо мной ревут? Зачем они меня гладят? Зачем сыночком зовут? И что-то шепчут невнятно, и темный суют калач… Россия моя, не надо! Не гладь меня! И не плачь! Не гладь меня! Я просто будущий сын полка. И никакого геройства я не совершил пока! И даже тебе не ясно, что у меня впереди… Двоятся, двоятся, двоятся рельсовые пути… Поезд идет размеренно, раскачиваясь нелепо, — длинный и очень медленный, как очередь за хлебом… Игра в «Замри!» Игра в «Замри!» — веселая игра… Ребята с запыленного двора, вы помните — с утра и до зари звенело во дворе: «Замри!..» «Замри!..» Порой из дома выйдешь, на беду, — «Замри!» — и застываешь на бегу в нелепой позе посреди двора… Игра в «Замри!» — далекая игра, зачем ты снова стала мне нужна? Вдали от детства посреди земли попробовала женщина одна сказать мне позабытое: «Замри!» Она сказала: будь неумолим. Замри! И ничего не говори. Замри! — она сказала. — Будь моим! Моим – и все! А для других — замри! Замри для обжигающей зари, Замри для совести. Для смелости замри. Замри, не горячась и не скорбя. Замри! Я буду миром для тебя!.. На нас глядели звездные миры. И ветер трогал жесткую траву… А я не вспомнил правила игры. А я ушел. Не замер. Так живу. Богини Давай покинем этот дом, давай покинем, — нелепый дом, набитый скукою и чадом. Давай уйдем к своим домашним богиням, к своим уютным богиням, к своим ворчащим… Они, наверно, ждут нас? Ждут. Как ты думаешь? Заварен чай, крепкий чай. Не чай – а деготь! Горят цветные светляки на низких тумбочках, от проносящихся машин дрожат стекла… Давай пойдем, дружище! Из-за стола встанем. Пойдем к богиням, к нашим судьям бессонным. Где нам обоим приговор уже составлен. По меньшей мере мы приговорены — к ссоре… Богини сидят, в немую тьму глаза тараща. И в то, что живы мы с тобою, верят слабо… Они ревнивы так, что это даже страшно. Так подозрительны, что это очень странно. Они придумывают разные разности, они нас любят горячо и неудобно. Они всегда считают самой высшей радостью те дни, когда мы дома. Просто дома… Москва ночная спит и дышит глубоко. Москва ночная до зари ни с кем не спорит… Идут к богиням два не очень трезвых бога. Желают боги одного: быть собою. «Будь, пожалуйста, послабее…» Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо запросто. И тогда я вымахну-вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на все неизвестное, на все безрассудное, — в море брошусь, густое, зловещее, — и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня, сильней и уверенней! Ты сама готова пасти других от уныния тяжкого. Ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься, не утонешь, зла не накопишь. Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь. Мне с тобою — такой уверенной — трудно очень. Хоть нарочно, хоть на мгновенье, — я прошу, робея: помоги мне в себя поверить! Стань слабее. |
