Роббу было чуть больше года. К полутора годам он уже называл мать, отца, сира "Родика" и знал имя сводного брата.

Мейстер же выражал беспокойство из-за Джона Сноу. Бастард научился ходить в восемь лун — невероятно рано, — но не говорил вплоть до двух лет. Септа Модрейн говорила, что это кара богов, но Кейтлин знала — Сноу просто некого назвать мамой. Кормилицы менялись слишком часто, а леди Старк не подходила к бастарду. Ей было жаль мальчика, которому придется расти без матери, и она боялась того, кем он вырастет.

А ещё она злилась. Злилась когда, что этот мальчик начал ходить раньше, чем её сын. Злилась, когда Джон поднимал на неё свои серые глаза. Глаза Старков. Злилась, когда Нед брал бастарда на руки.

Кейтлин осталась с ним наедине лишь раз. У малыша жутко резались зубы, и он кричал на весь замок. Служанка побежала среди ночи будить мейстера, а Кейтлин, подумав, что кричит Робб, зашла к ним. Робба в комнате не было, его отнесли туда, где брат его не разбудит. Джон кричал, сидя в кроватке. Мейстер со служанкой пришли лишь через час, все это время она качала ребенка и пела ему "Зимнюю деву".

На следующий день мейстер сказал, что у Кейтлин будет еще один ребенок.

Нося под сердцем дитя, она начала больше общаться со слугами. Визит Оберина Мартелла, как оказалось, породил множество слухов — служанки вновь шептались о Дейнах, а мужчины вновь восхваляли Эддарда, "наступившего на хвост Красному змею". И все больше они говорили о тихом волчонке, как две капли похожем на Неда Старка.

Мальчик заговорил незадолго до своих вторых именин. Служанка гуляла с ним во дворе, шел осенний снег. Тяжелые хлопья пытались накрыть все вокруг — стены, землю, одежду. Мальчик посмотрел вверх и тихо, не по-детски задумчиво произнес:

— Зима.

* * *

Бастарды взрослеют быстрее обычных детей — так говорил мейстер Лювин, и это больше всего соответствовало Джону Сноу. Сложно быть ребенком, когда у тебя нет матери, а отец — хранитель Севера. Когда он еще мало что понимал, то тянул ручки к леди Кейтлин — ведь та была мамой Робба, а Робб — его братом. Он однажды повторил за братом обращение, но в ответ получил лишь растерянный взгляд рыжей женщины и сочувственный шепот служанок.

У Джона не было матери.

Ему всегда уделяли меньше внимания, чем брату, и он быстро к этому привык, однако почти все время братья проводили вместе. Они слушали сказки старой Нэн, бегали по коридорам замка и дрались на палках.

Сноу было четыре, когда они впервые поссорились. Было бы хорошо, будь дело в какой-нибудь глупой игрушке или в соперничестве, но дело было в Джоне.

Леди Кейтлин должна была вскоре родить и не могла приглядывать за сыном. Она вообще не выходила из покоев — зима была слишком суровой для женщины на сносях. Вода во рву покрылась коркой льда, а во дворе лежали сугробы.

Забраться на стену и играть там было идеей Сноу. Они пытались перекричать друг друга, размахивали палками и выкрикивая имена героев прошлого. Джон был меньше своего брата и получал палкой гораздо чаще.

— Я Криган Старк, лорд Винтерфелла! — выкрикнул он.

— Ты не можешь быть лордом Винтерфелла. Ты бастард, Джон, — Робб говорил поучительным тоном, будто перед Джоном стоял не он, а его мать.

Что-то загорелось в груди бастарда, что-то, совсем непохожее на слезы. Злость.

Джон хотел дать Роббу в глаз, но нога заскользила по камню, и он неуклюже рухнул, ударившись коленом. Боль молнией прошлась от колена в спину, и слезы сами навернулись на глаза.

Робб засмеялся.

Джон вскочил, схватив палку и ударил брата. Тот отбил, не прекратив смеяться. Джон бил еще и еще, попал по пальцам, вызвав недовольный вскрик. Робб выронил палку, и Джон ударил его снова — по лицу. Хотел ударить еще, но замер, глядя на брата.

Рыжеволосый мальчик всхлипнул, а из ссадины на щеке потекла кровь. Робб толкнул его со всех сил.

Джон отступил назад, неловко перебирая ногами, но попал на то же место и снова поскользнулся. Он переступил назад, пытаясь сохранить равновесие, но нога нащупала лишь пустоту.

И он упал.

Со стены.

Снег резал его лицо. Холод забирался под плащ, под кафтан, под рубаху и впивался мертвыми зубами в плоть. Потрескавшиеся и посиневшие губы не были способны разомкнуться. Уши под беличьей шапкой горели от холода. Грудь дрожала, а при каждом вдохе казалось, что в нос вбивают кинжал и ребра ломают молотом. Не мерзли только ноги — их он уже не чувствовал. По бедру теплой струйкой стекала кровь.

— Кап, кап, — падала она на снег.

В ночи кровь казалась черной. Если не остановить её, он умрет от раны, которую на юге даже не заметил бы. Идти становилось все сложнее. Ноги проваливались по колено в снег, ветер бил ледяными лезвиями по щекам, по глазам… всюду, куда мог дотянуться. Он запахнул плащ увечной рукой и сделал еще один шаг.

— Кап-кап-кап, — говорила с ним кровь. — Остановись, — говорила она, — ты уже мертв. Кап-кап.

Раненая нога подогнулась, и он упал на колени. Точно так же он упал четыре года назад — тогда он лишился трех пальцев и едва не потерял ногу. В тот раз он зажимал кровоточащие обрубки на правой руке — сейчас он даже не был ранен. Где сейчас тот воин? Тот воин, который ослепил врага собственной кровью и убил бы, если бы его ногу не пробил насквозь кинжал… Что от него осталось? Хромающий, наполовину седой калека, блуждающий на краю мира.

Он так и стоял на коленях, позволяя снегу медленно покрывать его. За день он превратится в небольшой сугроб, и уже никто не будет помнить благородного воина, чей меч когда-то никто не мог остановить.

Он не хотел умирать вот так, в снегу, от холода и мелкой царапины. Он воин, и хотел умереть в бою, должен умереть в бою. Он хотел бы обнять старшего брата и младшую сестренку перед тем, как уйти на суд к богам, где его будут ждать прекрасная сестра и дева-северянка, которую он не имел права любить. Но больше всего он хотел снова сойтись в бою с тем воином, полным звериной ярости, воином, который был равен ему. И проиграть. Проиграть честно.

Он молился Семерым, но в Зачарованном лесу не было его богов, только белые деревья северян с окровавленными лицами. Этим богам он не молился никогда.

"Кровавые деревья, — вот что говорил о них командующий. — Они белые, словно смерть, а из их глаз течет кровь тех, кто им молится".

Северянка лишь смеялась и кружилась в богороще.

"Неужто вы боитесь их, милорд? — её голос звучал так, что на неё невозможно было обидеться. — Они — мудрость Первых людей и тех, кто был до них, они — чистота наших снегов и ключей. Сердце-древа не требуют ни золота, ни слов, ни поклонения. Лишь уважение".

Воин поднял взгляд и на мгновенье в снежном вихре увидел её силуэт. Она танцевала в белом платье, сотканном из чистого снега. Её фигура кружилась, таяла и вновь появлялась. С каждым движением, каждым взмахом рук она отдалялась. Этот танец был прекрасен, был полон дикой силы земель севера. Она была похожа на лань, на волчицу, на кошку… Во вьюге слышался волчий вой, топот сотен копыт северных оленей, треск столетних железностволов и шелест, тихий шелест красных листьев чардрева. В ней звучало журчание леденеющих ручьев, режущее карканье воронов и мурлычущее рычание сумеречных котов. Когда она замерла, тут же распалась тысячей снежинок, и наваждение пропало — слышен был лишь свист ветра.

Там, где она остановилась, он разглядел силуэт дерева — огромное чардрево развело свои лапы почти на сотню ярдов. Он не мог встать, даже опершись на меч — тот по гарду утонул в снегу, поэтому воин полз к чардреву. С каждым футом вьюга стихала, а снег становился менее глубоким. Когда он достиг корней, то понял, что снег кончился — под ним была земля, черная и твердая.

Он привалился к стволу, сев между корнями — такими огромными, что он не мог бы их обхватить. Воин поднял голову. Меж белых ветвей и красных листьев проглядывало небо — черное, с яркой россыпью звезд — такое бывает только перед рассветом. Те же звезды смотрят сейчас на его семью.