Вэл закашлялся, пытаясь своими нелепыми ручищами отогнать едкий дым.
— А комп есть? Или вы совсем как амиши живёте?
— Комп есть, но Кит убьёт, если к нему подойти. Так и говорит «чтоб ты даже не дышал рядом». Она на нём свои романы пишет.
Беседа продолжалась в том же духе, пока не начали сгущаться сумерки и Тасс, хлопнув себя по лбу, не заявил, что теперь Кит точно его прикончит и поэтому ему срочно нужно бежать домой.
«Вали, парень, к своей сеструхе, надеюсь, она надерёт тебе задницу, так что ты сидеть не сможешь и завтра не припрёшься сюда», — почти умиротворённо думал Вэл, полулёжа у костерка на прогревшейся земле и смакуя «Дикую индейку».
***
Следующий день был воскресеньем, и на поляну по соседству с шалашом Вэла припёрлись ликующие святые.
Они спели «При реках Вавилонских» и «Мы на границе Ханаана», а затем углубились в изучение Книги пророка Иезекииля. Вэл этим утром благодушествовал и был расположен к религиозному общению. Так что, когда одна старушка с жаром рассуждала на тему странного поста древнего святого, Вэл, уже давно стоявший опершись на ствол могучего клёна вблизи поляны, счёл возможным встрять в беседу.
— Как же это было, всё пытаюсь понять, — не унималась женщина, — триста девяносто дней на одном боку, на одном месте, и не у себя дома, а на площади, и еду готовить на навозе. Как же ты выглядеть, да и пахнуть будешь? Вы можете мне сказать?
Поражённые верующие молчали, и тогда Вэл, подойдя ближе своей особой походкой, как бы ввинчиваясь при каждом шаге в землю, сказал:
— Я могу, мэм.
Ликующие святые отодвинулись, освобождая Вэлу место на бревне, а тот продолжал:
— Выглядел и пах пророк Иезекииль примерно как я, когда находит на меня помрачение, как тьма Египетская, выпиваю я пару-другую бутылок «Дикой индейки» и просыпаюсь через несколько дней на боку где-нибудь в Кентукки, в вонючей луже, с гадким вкусом во рту и отросшей щетиной, и всё тело чешется, кости болят, суставы ноют и колени не гнутся, во как.
Пожилые ученики воскресной школы сочувственно закивали, и вскоре, особенно когда выяснилось, что Вэл хорошо знает библейские тексты, его уже называли «брат» и убеждали не уезжать из городка, пока он не посетит всех желающих угостить его обедом и отдать старые вещи упокоившегося в мире супруга. Вэл ликовал: его ждала не просто благотворительная ночлежка при церкви с комплексным обедом и обязательным вечерним собранием, а домашняя еда у той самой дотошной старушки и маленькая комнатка, «которую я держу для гостей-пилигримов». После дней падения и «египетской тьмы» ничто не омрачало радость Вэла, если не учитывать тот досадный факт, что в середине проповеди, последовавшей за воскресной школой, на поляну ликующих святых явился Тасс, и он же бескорыстно взялся сопроводить своего друга Вэла в дом сестры Беки.
Возможно, в конце концов Вэлу удалось бы шугануть бесцеремонного мальчишку и навсегда оборвать эти ненужные никому узы, если бы череда событий не закрутилась так, что в один прекрасный момент, лёжа на больничной койке, бродяга не поймал себя на мысли, что рад видеть эту чумазую любопытную рожицу с раскрасневшимися щеками, оттопыренными ушами и растрёпанными длинными волосами.
События же сложились в такую цепочку: обед у сестры Беки, изумительная горячая ванна, провал в сон до утра с пропуском вечерних молитв, прекрасное, предвещающее только добро и удачу ясное утро, планы помочь сестре Беке наладить электрику в доме, резво, как в молодости, выскочить из постели, хрустя накрахмаленным бельём, навстречу всему хорошему, что приготовил новый день, и … а! о! у! уй же!
Жесточайший приступ артрита означал не только невозможность ходить и месяц в больнице. Он означал крушение планов по переезду на зиму в Калифорнию, так как отправляться надо было уже сейчас, до ноябрьских заморозков. Больница предполагала ежедневные посещения братьев и сестёр, и, хотя пироги с ревенём и булочки с корицей были превосходны, Вэл чувствовал, что его религиозный пыл пошёл на убыль и что ему хочется почитать что-нибудь нечестивое, хоть Стивена Кинга, или посмотреть по больничному телевизору «Шоу трёх идиотов». В общем, когда в палату просочился Тасс,
Вэл был ему искренне рад.
***
Забравшись поверх одеяла на больничную койку Вэла и время от времени надавливая на пострадавшие коленки, что исторгало из груди бродяги непроизвольный стон, Тасс в один из ранних осенних вечеров поведал своему новому другу, как любил так же гнездиться в постели старшего брата и слушать в сумерках истории о кендерах и кардамоновом семечке, ржущих чайках и домиках на деревьях. Вэл всякий раз сводил беседу к Кит: он очень быстро смекнул, что именно вокруг неё вращается жизнь этой странной семьи.
Когда мальчишка убегал домой есть свой нехитрый ужин, в состав которого никогда не входил вишнёвый пирог со взбитыми сливками, Вэл заглушал звук больничного телевизора и предавался размышлениям о гадстве человеческого бытия. К думам примешивались давно погребённые воспоминания, и однажды ночью, под пристальным надзором злого глаза Луны, бродяга осознал, что когда-то и у него была семья, и работа в захолустной больнице на окраине Свердловска, и уважение коллег, и благодарность больных, выражавшаяся по-топорному: неловким сованием в большие руки с тонкими пальцами хирурга шоколадки «Родные просторы» или сотена. И звали его тогда не Вэл, а Валерий Дмитриевич Фомин. Он вспомнил потрёпанную книжку под названием «Тошнота» и сказал себе, что вот так и следует называть его состояние, а есть и получше слово: блевотина. Он полетел, как перелётный журавль, на запад, в поисках места, где не надо ампутировать конечности замёрзшим на улице пьяным бомжам или избитым до полумёртвого состояния детям.
Иногда, выхлёстывая из горла «Дикую индейку», он отчётливо понимал, что искал сказочную страну, где каждый нужен каждому, где специальные службы спасают собак и енотов, а значит, и о детях там позаботятся. Конечно, это была только fairytail, которая хороша на Рождество, а после перекочует на страницы комиксов. И жить ему впредь среди Люциферов и Бигбангов, в мире, где на плечи девчонки, чья мать усвистала в неизвестном направлении, сваливается забота о беспомощном отце, резвом десятилетке и умирающем от рака брате.
— Ты что ж, Тасс, сеструхе своей никогда не помогаешь? — спросил как-то Вэл.
Мальчишка с силой тряхнул запутанной гривой.
— Она не даёт! Прибить грозится. Я раз, когда ещё скаутом был — потом меня выгнали — решил по ночам добро делать…
— Ну прямо Тимур и его команда! — не выдержал Вэл.
Тасс стрельнул на него взглядом и продолжил:
— Стал я полы мыть. Начал сверху, чтобы Кит не проснулась. Вот. Ну, а тут Сенатор…
— Какой ещё сенатор?
— Наш кот. Он уже старый и любит лежать на одном месте наверху. Я его перенести хотел и таз с водой на перила поставил, чтобы не мешал…
— Не продолжай, — пряча в ладонях улыбку сказал Вэл. — Могу себе представить, что сказала Кит.
Тассили кивнул.
— Я таких матных слов в жизни не слышал!
В тот же вечер Вэл сказал Тассу:
— Послушай, твоей сеструхе, Кит, надо завести парня и встречаться с ним. И перестать крутиться вокруг тебя, егозы, и вокруг вашего папаши.
— Вот и Рос то же говорил, — серьёзно ответил Тасс.
***
По четвергам на ужин давали блинчики с кленовым сиропом, и Тасс добился от Кит разрешения проводить этот вечер в больнице. Мама Нун, темнокожая, необъятная, как мечта, и сама похожая на один из дрожжевых оладушков, которыми торговали в свердловском привокзальном буфете, добрая, как хлеб, стриженная почти наголо, в синей сестринской форме, входила, плавно двигая бёдрами, и вносила четыре порции блинчиков. Вэл — гуляй, рванина! — заказывал в больничном буфете два больших молочных коктейля: ванильный для себя и шоколадный для мальца. Неожиданно выяснилось, что бродяга является счастливым обладателем карты «AmericanExpress» и вполне может позволить себе небольшой кутёж.
