И в сумерках увидела, как Нольд почернел и скривился. В нем отразилось и бешенство, и отвращение, и еще что-то, что хорошим чувством не назовешь.

— Когда ей исполнилось тринадцать, мать стала выражать сильное недовольство приездами. Терпела год, выдумывала разные предлоги, отправляя Лёну в санатории или лагеря, к сородичам, куда угодно, лишь бы подальше. Потом не выдержала и призвала другие семьи вмешаться и огородить ее, потому что я и без того странный и поступаюсь правилами. Налепила клеймо урода.

— Странный? Для своих?

Нольд хрипнул утробной злостью. И передохнул, прежде чем объяснить:

— В интернате мы сдружились с Яном. Прежде знали друг друга формально, мы все друг друга по родовым ветвям знать должны, но там познакомились и стали общаться. А он — изгой. Инвалид-перевертыш, «грязный выродок» Такого даже по имени звать среди наших считалось позором. А я сдружился. Со сверстниками и старшими в интернате дрался люто, когда один, если пытались проучить одного, а когда и плечо к плечу с Яном, если нападали на двоих. Кроме этого, отступился от правила — стать чиновником или банкиром. Хорошие фамилии нельзя позорить служением обычным людям, нужно работать, отдавать деньги и быть ресурсом для матери. А я захотел стать Инквизором, и поступил учиться на него. Знали бы они, что дело обстоит хуже заявленного… я собирался не ловить некромантов, а помогать им изнутри системы, сделав ее хоть отчасти орудием этой помощи. Полузвери некромантов ненавидят и не считают за людей в большей степени, чем все остальное общество… Один Ян знал тайну. Разделил идею и стал рваться в полицию, чтобы стать мне помощником с силами другой службы. Понимаешь, Ева, каким я был плохим отпрыском?

Я качнула головой. Но Нольд и так видел, что я понимаю, хоть подобного гонения среди своих никогда не переживала. Оказывается, общность и сплоченность, какой у некромантов не было и в помине, имели свою темную сторону.

— Я с Лёной виделся очень редко. Трудно было идти против негласного заговора, когда мать подстраивала ее отъезды с моими приездами домой. Может быть, просто запирала подальше, прятала. Меня это выбешивало. Я собирался… не знаю. Выкрасть. Увести с боем. Но если бы я сделал это до ее совершеннолетия, меня бы судили по законам клана, и лишили бы всего, вплоть до жизни. — Нольд помолчал, и совсем тихо продолжил: — Сестра восполнила все, чего я был лишен. Всего женского, чуткого, ласкового. Младше на десять лет, а заботилась обо мне по-матерински. Как старшая сестра, как подруга, и я ей — как друг и по-настоящему брат. Мать отняла у меня буквально, семью… И сейчас держит Лёну где-то, где ни я, со своими связями, ни Ян со своими не можем вычислить.

— А если ее выдадут замуж, то капкан совсем схлопнется? Заставят рожать от нелюбимого человека ради появления наследницы?

— Да. Мать тоже ждет, когда ей исполнится восемнадцать, уже нашла кандидата из богатых и холостых.

Я держала чашку с остывшим кофе в руках, вцепившись в ту от напряжения обеими руками и вникая. Но при этих словах обалдело опустила ее на стол и не поверила в то, что услышала. Что значит — «исполнится»?

— Ей…

— В августе будет. Времени осталось чуть-чуть.

— Тебе… только двадцать восемь? Ты младше меня?!

— Да, и что?

— Великий Морс! Ты выглядишь на тридцать с гаком! На сорок! Я была уверена, что ты старше меня лет на пять-семь, а не наоборот.

— Я северянин, и я полузверь, мы взрослеем раньше и выглядим старше. Сочетание факторов. А это что-то меняет?

— Нет, но очень внезапно! Почему раньше ни разу не говорил?

— Зачем?

Нольд искренне изумился, а я даже не смогла объяснить — действительно, зачем? Воспринимать его пареньком, который чуть взрослее Вилли, все равно бы не смогла. А вот о себе, как о старухе, наверняка бы начала думать. Вместо ответа пожала плечами, постаравшись принять равнодушный к этому факту вид. Укрылась чашкой, допивая последний глоток.

— Еще одно — я представлю тебя сородичам. Теперь ты Ева Нольд, и они должны принять тебя по всем нашим законам как мою жену.

Кофе брызгами улетел обратно — частью в чашку, частью на стол. Я закашлялась и хлюпнула носом, а Нольд, как будто ничего необычного не заявил, дотянулся и заботливо постучал ладонью между лопаток.

— Еще ни один мужчина полузверь не приводил женщину. Меня — загрызут все… Но тебя они не посмеют не принять.

— А лично мне ты не хочешь сделать предложение? Спросить — согласна или нет.

— Ты согласна. — Нольд улыбнулся. — Я знаю.

Мне снилось, что я бегу по лесу, в сумерках от преследования охотника. Он пытается выследить, загнать в западню и убить, а я мчалась изо всех сил прочь, используя все тени, все укрытия, только бы не попасть под прицел. А потом вдруг ощутила присутствие зверя… он встал на мою защиту, поднявшись из логова и прорычав на весь лес так мощно, что вздрогнула земля. Охотник исчез. Его капля опасности и угрозы померкла, как сметенный лавиной камешек.

— Нольд…

Бежать я не перестала. У меня появился новый преследователь, скрываться от которого стало игрой, а не выживанием. Едва зверь поймал в свои огромные клыки, перехватив поперек туловища, тело охватил не ужас расправы, а счастье.

Я проснулась от жесткой хватки и тяжести. Лежала на животе и даже перевернуться не успела и не смогла бы, потому что Нольд вдавил мне плечи в постель и буквально прикусил у основания шеи за кожу. Больно и сильно, да, но только как предупреждение к сопротивлению. Сигнал о власти и владении — будто тот же зверь, хватающий самку за шкирку зубами, чтобы не дергалась. Бедра приподнял и подтянул к себе, перехватил под живот рукой, другой по-прежнему удерживая одно плечо, чтобы не вздумала выскользнуть. Физически во мне все откликнулось с первого же властного касания, и я ухнула в запределье сознания, в острое ощущение жизни и полета. Слепнуть к смерти — все равно что быть на время прозревшей к другому миру, полному света, красок и безграничных пространств.

Когда эйфория стала отпускать, возвращая в чувства собственного тела, я уловила отголоски стихающего напряжения в мышцах и горящую спину. Все выше лопаток — покусано. Не до крови, явно, но и не слабо. Ныла от зажима рука, ныли ноги и поясница. Будь я физически слабее, и будь я обычным человеком без регенерата, ущерб был бы сильнее и залечиваться от него пришлось бы дольше.

— Только посмей, Нольд! — Я выдохнула это с резкой злостью, когда в касании к болезненной коже прочла жест раскаянья. — Посмей почувствовать вину, и я тебя сама загрызу!

Он ткнулся носом в затылок, потом поцеловал за ухом. Мне понравилось, что его звериный откат к душевной оголенности тут же обернулся от начавшейся вины к ласковости. Какой бы ни суровой ни была близость, эта чуткость в итоге компенсировала все острые углы.

— Так лучше… и будет еще лучше, если ты слезешь, веса как в медведе, сейчас все тело отнимется.

Узкая кровать на пару не рассчитана, была тесна для сна, но для объятий годилась. Нольд лег рядом, на бок, обнял под лопатками, там, где не больно, и я смогла выдохнуть. Утро раннее — часов пять или шесть, до телефона не дотянуться, но розовый свет комнаты подсказывал примерное время.

Вчера я пошутила, что сон будет пыткой, если рискнем провести ночь на этом скорее лежаке, чем нормальной кровати, а Нольд всерьез лег на полу. Без ничего — ни подушки, ни покрывала. Оказывается, точно также он спал в зале, когда остался в первую ночь в квартире, и лишь прошлую перекантовался у Яна, когда понял, что меня можно надолго оставить без присмотра.

Я со скрипом и шипением, тоже повернулась на бок, лицом к нему и посмотрела в затухающие голубым цветом глаза:

— Можно тебя спросить?

— Спрашивай.

— Я знаю, что у тебя есть кто-то. Или была до недавнего времени — любовница. Объяснишь?

Нольд никаких чувств на вопрос не проявил, ответил расслабленно и спокойно:

— Ее зовут Инга, она бывшая гимнастка. Вылетела из спорта и из жизни из-за травмы колена и решила стать проституткой.