По ночам буханье взрывающихся бомб звучало все ближе и доносился отдаленный заунывный вой сирен воздушной тревоги. В начале апреля бомбили ближайшие военные заводы. К счастью, это происходило глубокой ночью, когда заключенные на предприятиях не работали. Зато сильно пострадали железнодорожные пути, и поезда ходить перестали. Теперь в лагерь уже не доставляли не только новых узников, но и продовольствие. Электричество и телефонные линии не функционировали. Воду привозили на грузовиках. Душ не действовал, а нормы выдачи питьевой воды урезали. Кристине приходилось смывать в туалете комендантского дома с помощью ведра и кипятить воду для ванной на печи.
Условия ухудшались, охранники становились все более раздражительными и, бывало, расстреливали человека, просто чтобы сорвать на нем злость. На перекличках заключенные все чаще подвергались издевательствам и избиению. Женщины в бараках рассказывали, что конвоиры использовали их как учебные мишени: заставляли бежать до места работы или за дневной пайкой. За ужином комендант угрюмо сидел за столом, много пил и почти ничего не ел.
В один из первых ясных дней весны Кристина медленно брела в дом Грюнштайна. Она смотрела на поля, где у кромки леса можно было заметить оленей, опустивших головы к свежей сладкой травке. Девушка диву давалась: повсюду творится такой ад, а мир по-прежнему невероятно красив — вон какие живописные розовато-голубые облака в небе.
И тут она увидела, что сотни заключенных на мужской половине лагеря идут в одном направлении с ней, положив на плечи кирки и лопаты. Двадцать охранников с автоматами и немецкими овчарками подгоняли еле переставлявших ноги узников к боковым воротам, ведущим из лагеря в поля. Кристина остановилась и стала высматривать среди хромающих, спотыкающихся людей Исаака.
И она увидела его почти в голове колонны, понуро сгорбившегося, с лопатой на плече. У Кристины мучительно сжалось сердце. Он дошел до состояния мусульман[87] — так в лагере называли людей, потерявших волю к жизни, поскольку они напоминали молящихся мусульман. Она не могла этого допустить. Надо срочно сделать хоть что-нибудь, чтобы подбодрить Исаака.
Конвоиры следили за узниками и удерживали собак, а присутствия Кристины либо вообще не замечали, либо не придавали этому значения. Девушка поспешила к ограде. Исаак находился всего в нескольких шагах. Он смотрел в землю, но вдруг поднял голову и взглянул прямо на нее. В глазах его не было и проблеска мужества или надежды. Он отвернулся и повлекся мимо, и Кристине показалось, что сердце ее сейчас разорвется. Она догнала его и шла рядом со своей стороны забора сколько могла, пока группу не вывели через ворота.
— Не сдавайся, Исаак! — закричала она. — Я люблю тебя!
Он поднял голову, слабо улыбнулся ей и снова отвел взгляд. Кристину объял ужас, в груди у нее все застыло и заледенело, словно легкие были из тончайшего фарфора и разбились бы вдребезги от первого же глубокого вздоха.
Перед девушкой выросли два охранника и зло зыркнули на нее. Кристина отошла от ограды и поспешила к дому. Там она встала на крыльце и проводила глазами группу заключенных, темным рваным пятном двигавшуюся по полям.
Мысль о том, что Исаак оказался в таком отчаянном положении, тяжелым камнем легла ей на душу. Отрешенная от всего, Кристина медленно прошлась по дому, стараясь сосредоточиться, чтобы начать работу. В полубреду она машинально приготовила коменданту завтрак, помыла посуду, начистила ванну и подмела полы. После этого направилась во двор проверить огород.
Когда девушка пересекла задний двор, в отдалении разразился шквал автоматных очередей. Звуки, лившиеся непрерывным потоком, без всяких сомнений, доносились из леса. У Кристины перехватило дыхание, она упала на колени — стрельба сводила ее с ума. Она прижала руки к ушам, но грохот выстрелов проникал сквозь дрожащие ладони и впивался в мозг. Когда очереди наконец стихли, Кристина рухнула на землю, подобрала ноги к груди и зарыдала, обхватив голову руками. И лежала долго-долго, мечтая только о том, чтобы потерять сознание. Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем она смогла подняться.
Стоя на коленях в грязи, девушка попыталась размышлять логически. Зачем убивать тех людей в лесу, если в лагере имеется отлаженный механизм истребления? Возможно, их вели не на расстрел. Нацистам нужна рабочая сила. Исаак все еще жив. Должен быть жив. Вероятно, заключенные просто рубили деревья, а солдаты подстегивали их пальбой. Правда, узники несли не топоры, а лопаты…
Из леса раздались еще несколько очередей, потом наступила тишина. Затем послышались шесть пистолетных выстрелов. Кристина содрогалась от каждого гулкого звука, в животе каменело, слезы текли по щекам. Через несколько минут она вытерла лицо, провела руками по голове, поднялась и в ожидании устремила затуманенный взгляд в поля. Стояла оглушающая тишина.
Прошла целая вечность, и вот из леса, покуривая, вышли эсэсовцы с автоматами и лопатами в руках. Заключенных не было, только охранники. Исаака не было, только охранники. Тогда Кристина поняла. Они расстреляли его и всех остальных. Он погиб, теперь это не вызывало сомнений. И он знал, куда их ведут. Как много раз она думала, что потеряла его. И вот все на самом деле кончено. Она снова упала на холодную землю и припала к ней щекой. В глазах у нее потемнело.
Когда Кристина очнулась, охранников в поле уже не было видно. Опираясь на руки и колени, она встала и, качаясь, пошла в дом, в кухню, где схватилась за край стола, пытаясь унять головокружение. Она удивлялась, как ноги еще держат ее, а легкие дышат, и упрашивала кровоточащее разбитое сердце остановиться, чтобы положить конец страданиям. Девушка оглядывала кухню в поисках какого-нибудь яда или иного способа свести счеты с жизнью, но ничто не приходило на ум. Она вспомнила об острых ножах в буфете — можно вспороть себе вены на запястьях, но в Дахау были более простые способы умереть.
Кристина выбралась из дома, шатаясь, дотащилась до барака, легла на жесткие нары и закрыла глаза, надеясь впасть в забытье. Она обхватила руками грудь и задержала дыхание, чтобы в легкие перестал поступать воздух. Она останется здесь и ничего не будет есть. Если повезет, какой-нибудь охранник пристрелит ее за отлынивание от работы.
До конца дня Кристина пролежала без движения на койке в пустом бараке. Страшное потрясение опустошило и подкосило девушку, и теперь глубокий, но хрупкий сон пытался защитить ее от дальнейших мучений. Однако это продолжалось недолго. Она то и дело просыпалась от очередного приступа кашля, и мысль о смерти Исаака немедленно начинала терзать ее. Несчастье пламенем обжигало ей лицо и грудь, и лютая судорога горя сжимала мертвой хваткой внутренности.
Никто не искал Кристину. Никто не пришел, чтобы застрелить ее за неявку на работу. Когда вечером вернулись остальные заключенные, с ней никто не заговорил. Барак был переполнен чудом выжившими узницами, которые наверняка знали, что их родные погибли, а потому держались еще более отстраненно, чем прежде. Женщины двигались медленно и целенаправленно, опустив глаза, сгорбив костлявые плечи, и каждая тонула в омуте собственного горя и страданий.
Всю ночь Кристина то ненадолго проваливалась в сон, то вновь просыпалась, минуты отчаяния перемежались со снами о маминой кухне, черно-белых семейных снимках и образами окровавленного тела Исаака, лежащего на земле в лесу. Когда рассвет просочился через перекладины в потолке, она уже полностью проснулась и лежала, казалось, много часов в ожидании. Чего именно она ждала, Кристина не знала.
Женщины выбирались с нар и безмолвно плелись во двор на утреннюю поверку. Кристина сделала глубокий вдох, пытаясь найти в себе силы, чтобы сесть. Она перебросила ноги через край койки и закрыла глаза, ожидая услышать звуки переклички и полные неизбывной злобы голоса эсэсовцев. Но ничего не было слышно. Стояла зловещая тишина, словно во всем огромном лагере осталась она одна. Кристина представила, как сидит в одиночестве на деревянной койке, единственное живое существо среди рядов высоких грязных гробов. И вдруг до нее донесся рокот моторов — сначала тихо, затем громче и громче. Где-то закричали. Громыхание приближалось. Какие-то люди промчались мимо дверей. Затем в барак, спотыкаясь, вбежала женщина.
