Но в эту минуту умиротворенность нарушил приближающийся рев военного грузовика. Машина, накренившись, вывернула из-за угла и на всех парах понеслась к ним. Кристина и Мария, схватив мальчиков за пальто, стащили их с дороги и побежали к родителям.

Пытаясь отдышаться, все они настороженно смотрели, как автомобиль затормозил в снежной каше и пассажирская дверь распахнулась. Солдат с бесстрастным лицом, в черной униформе и с винтовкой через плечо, выпрыгнул из кабины и направился к Бельцам, остановился около отца и вскинул одетую в перчатку руку.

— Heil Hitler! — Каблуки его сапог щелкнули. Он протянул белый конверт с черной печатью в виде распростершего крылья орла, держащего в когтях венок из дубовых листьев со свастикой внутри.

— Heil Hitler! — пробормотал фатер, быстро подняв и опустив руку.

— Добро пожаловать в армию Гитлера, герр Бёльц! — прокричал солдат. — Вам надлежит явиться на сборный пункт в Штутгарте завтра утром ровно в девять часов! Heil Hitler! — и, не дожидаясь ответа, развернулся и забрался в машину.

Автомобиль дернулся и заревел, рельефные шины скользили по покрытому снегом булыжнику. Семья Бёльц сбилась в кучу, опустив плечи; усиливающийся снег падал на зимние шляпы и кепки. Отец стоял неподвижно, тупо глядя на конверт. Наконец он одной рукой обнял мутти, которая прильнула к нему, закрыв глаза и прижав пальцы к дрожащим губам.

— Обязательно ехать? — поинтересовалась Мария.

— Отказаться нельзя, — не открывая конверта, фатер сунул его в карман куртки и поцеловал жену в лоб.

Кристина видела, что мать изо всех сил старается не заплакать, но подбородок ее дрогнул, и слезы покатились из глаз. Карл и Генрих вцепились в мамино шерстяное пальто.

— Не плачь, — утешал жену отец. — Все будет хорошо, — он погладил Карла и Генриха по головам, улыбнулся теще с тестем, коснулся щек Кристины и Марии. — Пойдемте. Пора в церковь.

Отец приобнял маму и повел ее через улицу. Мария взяла мальчиков за руки и стала подниматься вслед за родителями по ступеням из песчаника к церковному двору. Все проследовали по ведущей к церкви дорожке и подошли к входу в храм. Кристина остановилась у дубовых дверей как вкопанная.

— Пойдем, Кристина, — поторопил опа, обняв за талии ее и бабушку.

Генрих придержал дверь, и они вступили под церковные своды всей семьей, поддерживая друг друга, словно одного из них могло в любую минуту унести ветром.

За окном стоял холодный серый день, но здесь, напротив, разливались свет и тепло, повсюду горели свечи, и воздух был наполнен запахом многовековой древесины и тающего пчелиного воска. В отличие от готического собора Святого Михаила, эта скромная церковь была построена из грубо отесанных колонн и балок. Изнутри она напоминала полукаменный амбар с открытыми стропилами, гигантскими фермами, оштукатуренными стенами соломенного цвета, крашеным потолком и деревянным полом. Задняя лестница вела на галереи, сооруженные из балок, которые простирались над нефом.

Эта маленькая прочная церковь простояла более пятисот лет. Кристина старалась представить себе людей, которые когда-то сидели там же, где она сейчас, и просили Бога придать им сил, даровать мир и вернуть домой любимых целыми и невредимыми. Она проводила рукой по вытертой лоснящейся поверхности деревянной скамьи, жалея, что не может установить связь с душами тех, кто жил сто лет назад. Она нуждалась в духовном проводнике, который бы заверил ее, что она перенесет эту боль, что бы ни случилось, что в конце концов все уладится. Церковь видела не только войны, моровые поветрия и похоронные тризны, здесь веками венчались и крестились, справляли Пасху и Рождество. Потолочные балки украшали цветами и свечами, душистыми еловыми лапами, раскачивающимися венками из лент и ягод. Кристина закрывала глаза и старалась зарядиться силой от толстых стен, высоких окон, коренастых скамеек, священного алтаря.

В этот миг заиграл громадный орган, и церковь наполнили голоса певчих, исполняющих древние гимны. Эти мелодии звучали до ее рождения и до этой войны. И будут по-прежнему звучать после войны. Избежит ли отец смерти? Выживут ли все они? Мурашки побежали у Кристины по коже, сердце зашлось в груди, объятое любовью и страхом, восхищением и печалью. Она подумала о тысячах людей, которые до нее пели и слушали те же гимны, которые испытали все наслаждения и невзгоды жизни и сейчас покоились на местном кладбище.

Каждый день тысячи солдат гибли на полях сражений. Тысячи мирных жителей погибали под бомбами. Беда не может не коснуться ее семьи. Будь то ее отец или любой из них, из миллионов страждущих, война никого не обойдет стороной. Для тех, кто развязал кровавую бойню, люди — лишь бездушные цифры, голая статистика. Хор набрал крещендо, и Кристина не могла больше сдерживать свои чувства. По щекам у нее покатились горячие слезы. Знакомый ей мир разваливался на части, и она была бессильна остановить эту катастрофу.

В начале 1941 года военные действия еще не подступили к родным местам Кристины, но все чувствовали их приближение. Так предстоящая гроза угадывается по черным тучам и отдаленным раскатам грома.

В течение января соседние города Вюрцбург, Карлсруэ и Пфорцхайм подвергались бомбардировкам. Люди на улицах обменивались тревожными взглядами, словно говорили: «Слышали? Неужели скоро и до нас докатится? Будем ли мы спать сегодня ночью?»

Из окна третьего этажа в коридоре возле своей комнаты Кристина могла видеть мерцающие отблески горящих городов, на ночном горизонте поднимались красные пульсирующие грибы. Если ветер дул в направлении Хессенталя, то при открытом окне были слышны глухие отзвуки падающих бомб, отдающиеся в земле, как удары исполинского кулака разъяренного бога.

В первые дни февраля по каменным стенам и оштукатуренным фасадам извилистых улиц расклеили новые плакаты, предупреждавшие, что изменников родины — то есть тех, кто слушает неприятельские радиостанции, читает зарубежные газеты или верит вражеской пропаганде, — ждет виселица. В ежедневных продуктовых очередях, в которых Кристина выстаивала часами, иногда лишь затем, чтобы узнать, что все распродано, люди озирались через оба плеча, прежде чем шепотом заговорить с соседом. Она была потрясена, когда услышала новую присказку: «Господи, лиши меня дара речи, чтобы мне не попасть в Дахау».

Первое письмо от отца пришло в середине марта, и мутти дрожащим голосом прочитала его домочадцам вслух:

Семья сидела за скудной трапезой. Зимой они питались в основном разведенным водой козьим молоком, отварной картошкой и похлебкой из репы. Кто бы мог подумать, что они будут скучать по тем временам, когда мутти оставляла коровье молоко в глиняном кувшине на ступенях погреба, пока оно не превращалось в простоквашу. Тогда кувшин ставили на середину стола, и все зачерпывали студенистое яство ложками, закусывая его посыпанной солью вареной картошкой. Мальчики обычно воротили нос, роптали и канючили, но сейчас, когда они не видели коровьего молока больше года, это простое кушанье наверняка показалось бы им вкуснейшим лакомством.