— Красота, правда? — спросила Скарлетт задорно.

— Где мы? В зазеркалье?

— Я не знаю. В зазеркалье. Или в моей картине со штормовым морем. Или еще где-то… Это не важно.

Гарри нахмурился. Он считал, что это очень важно. Что это самое важное из всего, что есть.

— Как мы отсюда выберемся? Как, Скарлетт?

— Гарри…

— Я не вижу берега. Здесь вообще существуют берега?

— Гарри…

Он поглядел на нее, и вдруг тревога исчезла, как по щелчку, словно блеск в глазах Скарлетт прогнал ее всю и вышвырнул за борт.

— Однажды мы найдем выход отсюда, — сказала она. — Вместе.

— Но как? Что с нами будет до тех пор?

На губах Скарлетт вновь появилась улыбка. Она провела указательным пальчиком по контуру его лица, а затем прошептала:

— Будет вот это, — и не прибавив ни слова, впилась в его губы поцелуем.

Лодочку качнуло, поднялась волна, и в низком черном небе ударила молния.

Начиналась буря…

Темно-красный поезд пробирался через ночные вересковые пустоши. Локомотив кашлял дымом и, очевидно, был сильно простужен. Он трясся всем своим металлическим телом, с натугой волоча тендер и еще тринадцать вагонов. Свет горел лишь в редких окнах, да и в тех едва теплился.

В одном из купе последнего вагона скрипело, прогуливаясь по бумаге, перо чернильной ручки. Молодой человек в зеленом костюме записывал в рабочую тетрадь мысли и воспоминания последних дней. Он склонился над столиком и боролся со сном из последних сил, стараясь ничего не упустить и не забыть. Хотя последнее вряд ли могло произойти: казалось, жуткие воспоминания вплавились в его память и останутся с ним до самой смерти.

Монотонность дороги и мерный перестук колес брали свое. Рука теряла твердость, чернильные строки начинали сливаться в витиеватые фиолетовые волны, а веки смыкались, но стоило вагону дернуться, как молодой человек тут же вздрагивал и просыпался. Он вспоминал, о чем писал, заново собирался с мыслями и в очередной раз опускал перо в чернильницу.

На его плече крепко спала хрупкая русоволосая девушка в тоненьком бордовом пальтишке. Она постоянно мерзла и прижималась во сне к молодому человеку, пытаясь согреться, но ей это не удавалось. Когда они только занимали места в вагоне, он спросил, не собирается ли та спать в дороге, но девушка заметила, что она и так слишком долго спала и теперь ни за что не уснет, вскоре после чего уморилась и все-таки заснула.

Напротив записывающего свои мысли в тетрадь молодого человека и спящей девушки сидела рыжеволосая женщина и глядела в окно. Она не замечала проползающих мимо пустошей — лишь отстраненно смотрела на отражение в стекле девушки в старом пальто. Это пальто совсем недавно принадлежало ее дочери, вот только дочери больше не было. Женщина сама предложила его сидящей напротив девушке со словами: «Ей оно больше без надобности…» После той фразы она не произнесла ни единого слова.

Рыжеволосая женщина молчала и почти никак не реагировала, когда старший сын сказал ей, что нужно собираться, когда младший помогал упаковывать вещи, когда они ехали на вокзал в зеленой машине под названием «Змей». Она не проронила ни звука, глядя в окно на черные после пожаров дома на главной улице, будто и вовсе не заметила нескольких разрушенных до основания зданий, уши ее были глухи к плачу, издаваемому десятками похоронных процессий. Ее нисколько не заботили настороженные взгляды экстравагантной пары, провожавшей их на перроне. Плевать ей было как на презрение мужчины в полосатом костюме, так и на жалость женщины в дорогом пальто. Все слова высохли в ней, эмоции иссякли, как и стремление жить, которое она только вчера закопала в землю вместе с дочерью. И даже кот с повязкой на глазах, устроившийся у нее на коленях и негромко мурчащий в такт движению поезда, не мог облегчить душу хозяйки.

Рядом с женщиной сидел, поджав ноги, мальчик. Он выглядел печальным и злым. Мальчик не понимал, зачем им куда-то ехать. Он не хотел уезжать, ведь в родном городке оставалась вся его жизнь: и дом, и школа, и единственный друг. Там похоронена сестра. Там пустая могила отца. А впереди? Впереди ничего хорошего его точно не ждет. Он злился и не понимал. Не понимал, почему им нужно переезжать в Лондон, если у них есть огромный дом. Или почему он не может остаться с тетушкой Кларой. Неужели эти взрослые действительно считают, что подачка вроде «Ты будешь приезжать к ней на каникулы» его как-то утешит? И это после всего, что он сделал! Несправедливость!

Мальчик глядел на старшего брата со злостью, косился на мать с обидой, пытался понять, можно ли как-то сделать возлюбленную брата своим союзником, а еще думал: «Какая же у нее тяжеленная голова!»

Последнее относилось к опустившей голову на его колени и сопящей маленькой девочке с нежно-рыжими волосами. Она куталась в большущий свитер и во сне выглядела такой беззаботной. Девочку не смущали и не волновали вопросы, мучающие ее брата. Она не глядела со злостью и ненавистью на багажные полки, заставленные чемоданами. Она не жалела о старенькой бабушке, которую ее мама при помощи колдовства Петровски посадила в огромную яичную скорлупу, словно в лодку, и отправила в открытое море, спустив через окно одной из гостевых спален, после чего и бабушка, и ее необычное суденышко, и само море исчезли, вновь став обычным садом. Она не скучала по тетушке, которая сбежала от них со своей дочерью. И уж тем более ни на мгновение не тосковала по другой тетушке, которой этот самый дом достался. К слову, получив его, та оказалась там в полном одиночестве, брошенная всеми. А о дядюшке, который куда-то исчез, она и вовсе не вспоминала.

Брат не мог ее винить: что с малявки возьмешь! Но сам он ненавидел каждую новую милю, отдаляющую его от дома и тетушки Клары. Тетушка и так не была совсем нормальной, и он боялся, что без него она окончательно сойдет с ума.

Мальчик подслушал, как брат обсуждал ее со своей возлюбленной. «Ты бы видела, с какой одержимостью она собирала оставшиеся от него осколки, словно надеялась собрать его, как разбитую вдребезги чашку», — сказал он, на что та отвечала: «Я не хочу ее оставлять. Мы ведь только встретились. Она… моя мама. Почему мы должны так скоро расставаться?»

Далее в ответ последовал целый список причин, которые мальчику не казались хоть сколько-нибудь убедительными. Там было нечто вроде «Это была как раз ее идея…» и «Только так я могу сохранить остатки семьи», а еще «Для этого нам нужно уехать из этого дома и этого города…».

Мальчик гневно посмотрел на брата, и тот поднял взгляд. По нему было видно: брат все понимал. И сам боялся грядущего.

Так оно и было. Последние дни душа Виктора разрывалась между неизбывным счастьем обретения любви всей его жизни и горем от потери сестры и отца. Он сам едва не сошел с ума от того, что видел, что делал, что пережил, он до сих пор кое-чего не понимал, но надеялся, что его тетрадь, как обычно, расставит все по местам. Он был в ужасе, когда узнал, что Саша — дочь его родной тетушки, а посему — его кузина, и невероятно обрадовался, когда ему сказали, что родственные узы между ней и матерью (а соответственно, и с ним) сразу после рождения Саши были разорваны. У него ум заходил за разум: как можно быть рожденной женщиной и при этом больше не являться ее дочерью? Противоречия вновь рвали его на куски, и он боялся, что не выдержит. Особенно когда глядел на молчаливую и осунувшуюся маму. Он не хотел прощать — не мог понять, как вообще можно простить! — ей то, что она сделала, но у него язык не поворачивался хоть словом упрекнуть это жалкое, надломленное существо.

— Что-то не сильно смахивает на счастливый конец, верно? — хмуро прервал молчание мальчик.

— Это вообще не смахивает на конец, — попытался улыбнуться старший брат.

Мама по-прежнему глядела в окно, младшая сестра все так же спала, как и девушка в бордовом пальто другой, мертвой девушки.

— Я об истории с пугалами и Хэллоуином.