Пока Люциус всё это рассматривал, он не заметил, как Джулия уже вошла в дом и пристроилась позади него.

– Здесь я перед отправлением на фронт. Была санитаркой, – с гордостью сказала девушка, указывая когтистой рукой на пожелтевшие снимки.

Неожиданно люстра закачалась, и послышались истошные крики. Люциус опешил, подумал, что что-то случилось. Но, взглянув на покрасневшее лицо девушки, понял, в чём дело. Любой бы другой, оказавшийся на их месте, подумал, что Ленноэль жестоко избивает свою любимую жену. Однако это было совершенно не так, и Джулия знала, что эти крики издавала её мать в порывах наивысшего физического наслаждения.

Медуларум и Ленноэль любили друг друга безумно, и никакое бессмертие не могло этому помешать. И любовь их была разной: и нежной, и молчаливой, и порой жестокой. А жестокость их проявлялась как раз в тех моментах, которые так любил описывать порочное дитя своего времени – Маркиз де Сад. Медуларум читала его труды с особым рвением, не скрывая жуткой улыбки. И пусть для обычных смертных его книги иногда казались ужасными, для Бессмертного семейства это оказалось вполне занимательным чтивом, особенно для Ленноэля и Медуларум. Джулия не раз вспоминала с чувством испанского стыда те моменты, когда она с тётушкой Ви сидели в зале и распивали чай, как наверху слышались крики, шлепки и вопли на подобие «Cito! Cito! Finio!»[4]. И сейчас был один из таких моментов.

Наконец, когда после продолжительного сочетания мужского и женского вздоха люстра перестала качаться, на лестнице появились супруги Целестибус. И всё было бы ничего, если бы только на них было что-то ещё, помимо коротких полотенец!

– Mater! Pater![5] – только и успела крикнуть Джулия, потому что Медуларум и Ленноэль уже быстрым шагом спустились к ним.

– Ох, дорогая Джулия! – начала госпожа Целестибус на человеческом языке, – Неужели ты привела к нам Люциуса! Мальчик мой, как ты вырос!

Мать Джулии, Медуларум Целестибус, была безумно страшной женщиной. Её короткие золотистые волосы, тонкие-тонкие, срезанные под углом, болтались на маленькой треугольной голове с острым подбородком. На большом выпирающем лбе бегали тоненькие ниточки чёрных бровей, под которыми горели золотистые глаза зверя, с узким щелевидным зрачком. Выпирающие скулы, обтянутые тонкой кожей, и впалые щёки сочетались с узким, будто бы обрезанным носом. Казалось, что её череп просто обтянули белой полупрозрачной тканью. Тонкая шея возвышалась над широкими костлявыми плечами, которые Медуларум всегда немного сутулила. Худые длинные руки были непропорциональными с такими же ногами, которые уступали в длине верхним конечностям. Огромные несимметричные груди висели над квадратным телом с выступающими рёбрами и костями таза. Когда Медуларум повернулась спиной, то можно было посчитать каждый её позвонок, выпирающий на белой широкой спине. Но самые страшные черты – это были длинные чёрные когти, похожие на тонкие прямые лезвия какого-то ножа, и широкая, пересекающая всё лицо, улыбка. Под тонкими сиреневыми губами покоился ряд острых серых зубов треугольной формы. В старых легендах улыбку Медуларум сравнивались с акульим оскалом, и были абсолютно правы.

Ещё одна деталь, бросившаяся в глаза Люциусу, была шрамом под левой грудью самой страшной женщины на свете. Это была серая полоса, похожая больше на ожог. Но Люциус не решался спросить, что же это за подарок Судьбы на бессмертном теле.

– Матушка! Прикройтесь! Мне стыдно за вас с отцом! – говорила Джулия, показывая рукой на тонкие полотенца, перевязанные на талиях своих родителей.

– Ох, простите нас, дорогие мои! – с доброжелательной, но жуткой улыбкой говорила Медуларум, и её хриплый низкий голос эхом прокатывался под высоким потолком, – Мы сейчас вернёмся!

Рядом с уродливой женой стоял молчаливый Ленноэль Целестибус, красота которого восхвалялась во многих легендах. Но, на самом деле, абсолютным красавцем его трудно было назвать. И всё же, было ясно, в кого Джулия пошла своим очарованием. Густые тёмные волосы с фиолетовым переливом обрамляли правильный овал лица. Широкий лоб скрывался под чёлкой. Тёмные густые брови нависали над узкими глазами цвета золота. Хоть скулы у него выпирали и щёки впадали так же, как и у жены, ему эти черты придавали особое очарование, делая его лицо красивым. Жена его считалась высокой женщиной, ибо рост её превышал шесть футов, однако Ленноэль был на целую голову выше своей супруги. Широкие плечи прекрасно гармонировали с его атлетичным мускулистым телом, сильными руками и ногами. Ладони его были огромны, а длинные пальцы завершали крючковатые серые ногти.

Через двадцать минут, после того, как супруги удалились, они вновь явились перед дочерью и её гостем, но уже в парадном виде. Мокрые волосы Медуларум были зачёсаны назад, а её непропорциональное тело скрывалось под чёрным платьем с глубоким вырезом, открывающим её плечи и грудь. Ленноэль же завязал свои влажные пряди в высокий хвост, а сам оделся с тёмно-бордовый костюм, состоящий из плотной жилетки и шароваров. Весь его наряд был отделан чёрными лентами и бисером.

– Вирджиния нам уже давно сказала, что Люциус явился в Атлантиду, но его местоположение так трудно было узнать! – говорила Медуларум, размахивая мундштуком с самокруткой.

– Но мы очень рады, что ты смог попасть к нам, Люциус, – сказал Ленноэль своим глубоким низким голосом, и его узкие губы растянулись в лёгкой улыбке.

Джулия достала трубку, Ленноэль вытащил что-то наподобие трубки дочери, только железную и более угловатую, а Люциус свернул самокрутку, и весь зал заполнился табачным и опиумным дымом.

– Я тоже очень рад увидеть вас, господин Ленноэль и госпожа Медуларум.

– Ой, не нужно никакой фамильярности! Ты же нам как родной! Я тебя выкормила, мелкого такого вампирёныша! – с улыбкой говорила мать Джулии.

И женщина, олицетворявшая огонь, пустилась в воспоминания, рассказывая о том, как они с сестрой Ви нянчили маленьких Люца и Вальдемара.

– Ох, вот что очень неудобно с вами, вампирами, так это то, что младенцев приходится выхаживать на протяжении ста или же ста двадцати лет!

– Матушка, ну что же ты смущаешь нашего гостя! Не думаю, что Люциусу приятно слышать такое, – закатила глаза Джулия.

Люциусу и правда было местами некомфортно, но вся эта ситуация ужасно забавляла его.

– Что-то я не помню в деяниях милосердия такого пункта, как выходить осиротевших детей, – с язвительно улыбкой заметил Люц.

Ленноэль с Джулией в удивлении вскинули брови, а Медуларум разразилась таким хохотом, что картины на стенах заплясали.

– Неужели видел картину в спальне нашей дочери? – с лукавой улыбкой сказала женщина, и лицо её мужа залилось багровой краской.

– Да, видел, – спокойно сказал Люциус, не теряя самообладания, – Но, господин Ленноэль, можете быть спокойны, ваша дочь как женщина меня не интересует.

Теперь уже Джулия вместе с матерью начала хохотать так, будто это была самая лучшая шутка на всей земле.

Какое-то время юноша рассказывал супругам Целестибус о своей жизни отдельно от брата, как скитался по самым неблагополучным людским кварталам и нахватался там много всякого, а в конечном итоге оказался на Атлантиде.

– Сейчас Люциус проживает у меня, – сказала Джулия.

– И правильно делает, – ответила Медуларум, делая глубокую затяжку, – Нечего представителю семьи Вольф жить как бродяге.

– Я бы не назвал это бродяжничеством. Скорее, я всего лишь странник.

И когда Люциус это произнёс, в его голове всплыло одно из деяний милосердия: «дать приют страннику». Но эти мысли у него быстро улетучились, так как разговор продолжался.

– И чем же вы планируете дальше заниматься? – спросил Ленноэль, переводя свой суровый взгляд на Люциуса.

– Жизнь покажет, я пока никуда не тороплюсь.

– Думаю, я знаю, чем занять Люциуса! – с сияющей улыбкой сказала Джулия, и отец её помрачнел сильнее грозовой тучи, из-за чего её мать улыбнулась во все акульи зубы.