Незримая сила заставила меня обернуться, и я увидела жуткую тварь. Она стояла напротив меня, смотря немигающими узкими глазами, такие бывают у больших ящериц, только у неё были вытянуты, как два огромных миндаля. Пасть огромная, с тремя рядами зубов, а, может, и больше. Зубы острые, толстые, крепкие, морда вытянутая, как у крокодила или огромной собаки, а из пасти торчал длинный чёрный язык, напоминавший скорее хобот. Всё тело было утыкано бронёй, зубьями, крепкие, толстые ноги, я насчитала их шесть, длинный клиновидный хвост – вот чем меня толкнули, заставили подняться! Туловище крепкое, но не толстое, без огромного живота, тварь походила больше на собаку, которую скрестили с отвратительной ящерицей, в дополнении ужасного облика вся морда была утыкана длинными толстыми иглами. Тварь смотрела на меня и не двигалась. Меня сковал дикий ужас, звук этих когтей я слышала тогда, этих шести когтей на каждой лапе, каждый из которых был толще моей руки. Страх овладел мной полностью, подавив другие чувства, бившиеся под его натиском, предупреждавшие меня, просившие, кричавшие о том, что она мне ничего не сделает. Это я поняла только тогда, когда проснулась, и страх ушёл, исчез за чёрным облаком грёз.

Сзади меня раздался душераздирающий крик, я обернулась и увидела, как клоны напали на толстенькую девочку, она была мне знакома, но я не помнила её, точнее никогда не видела её такой, прошлой. Её клоны, покалеченные моей картечью, набирались сил, давя и уничтожая ослабшие копии, из последних сил защищавшие себя, свой оригинал. Жуткая тварь позади меня в три прыжка оказалась рядом с ними, разрывая, давя, разрубая страшными ударами хвоста всех. Я не видела, кого она рвёт, мне казалось, что ей всё равно, что она убивает и клонов без лица и полумёртвые копии этой девочки, лежавшей на кроваво-чёрном снегу без движения… поздно, вот что я должна была запомнить, ПОЗДНО! Но зачем мне это? Что мне это даёт?! И куда делись мои копии, куда я делась, куда делись все остальные, неужели я поубивала всех?!

Две пары горячих ручек обхватили меня, прижались ко мне. Это были Мариночка и Оленька, перепачканные в грязном снегу, все в чёрной липкой грязи. Они прижимались ко мне, ища защиты, и выли от ужаса, отрывая голову от меня и снова пряча глаза, не желая видеть, как нас со всех сторон обступают клоны без лиц – это были их клоны, мои клоны, высившиеся над всеми, пустившие вперёд авангард из маленьких девчонок.

Я подняла глаза к небу, ища спасения, и увидела его. Солнце подмигнуло мне из-за туч, осветило лицо, точно также, как тогда, в летний день, когда мы с папой плавали на лодке, и он учил меня плавать, смеялся, не давал залезть в лодку, заставляя догонять, путаясь в воде, руках и ногах, ругаясь на смешной круг в виде жёлтого утёнка. Я тогда немного захлебнулась, умудрилась перевернуться, и так испугалась, что потом долго боялась входить в воду. Я направила свою мысль в этот солнечный тёплый день, надо мной уже жужжали любопытные стрекозы, следившие за моими успехами в плавании, я уже слышала голос папы, зовущий к себе, подбадривающий, смеющийся. Солнце ослепляло, согревало, стало так тепло и спокойно. Я прижимала к себе девчонок, переставших дрожать, с интересом следивших за полётом разноцветных стрекоз, больших, с красочными переливающимися крыльями. Нежно струилась вокруг нас вода, немного прохладная, чистая, и через дымку серого тумана, рассеивающегося под лучами солнца, я видела, как отдаляется от нас этот кроваво-чёрный ослепительный белый снег, как рвёт внизу страшная тварь озверевших безликих безлицых клонов, пытавшихся встать в пирамиду, дотянуться до нас, всплывающих со страшного дна в чистое небо. Клоны падали, набрасывались на тварь, валили её на спину, отлетая от сильных ударов, искорёженные, располосованные иглами, когтями, разорванные зубами… я не смотрела больше туда, где продолжалось сражение, и вскоре оно пропало.

В уши хлынула вода, нос неприятно забился, стало трудно дышать, и мы всплыли вместе с девчонками, наперегонки плывя к лодке, где нас ждал папа, мой папа. Он махал нам, не решаясь сдвинуть лодку, чтобы не ударить веслом, помогал взобраться, а мы смеялись и плакали одновременно, замёрзшие, все в застрявшей в купальниках тиной и разноцветными водорослями в волосах. Девчонки выбирали длинные нити водорослей у меня из головы, вытягивали из-под закрытого купальника, смеялись, находя у себя тоже самое. Маленькие, здоровые и здоровые в своей полноте девочки, с весёлыми счастливыми лицами, искрящимися большими глазами. Они и правда были похожи между собой, не только на больничной койке, и схожесть была другая, не фотографическая, не формальная. Мариночка была брюнеткой, с огромными карими глазами, а Оленька блондинка, как и я, беленькая, с голубыми глазами и курносым, как и у Мариночки веснушчатым носом. Мы обнимались, хохотали, хватали стаканы с чаем, папа наливал нам его из термоса, обливались, дурачились, чай был сладкий и несильно горячий.

«Я всегда рядом», – сказал папа и улыбнулся. И мне стало так спокойно и легко, что я проснулась с улыбкой на губах.

В палате тихо, шумит вентилятор нагнетательного клапана, кто-то тяжко сопит забитым носом. Я вся мокрая, и меня пробивает холодный пот, дёргаюсь, боюсь пошевелиться, дотронуться до себя. Неужели я опять обмочилась? Нет, я вспотела, дышать тяжело, что-то давит на грудь, сил подняться просто нет. Лежу так полчаса, может больше, и поднимаюсь.

Ноги неуверенно ступают по холодному полу, где-то остались мои тапочки, опять их медсестра или уборщица убрала в неизвестность. Подхожу к девочкам, слава богу, спят, улыбаются чему-то во сне. Лица остренькие, бледные, кожа туго обтянула кости, и всё же они более живые, чем раньше, хочется так думать, хочется видеть так. Глажу их по головкам и отхожу в полумрак палаты.

Бреду вдоль других коек, всматриваюсь в спящие лица, но точно знаю, куда надо идти, и не хочу. Знаю уже, что поздно и ничего нельзя поделать. Все спят, кто-то спокойно, кто-то ворочается, слабо, еле-еле, а у окна стоит мёртвая койка, свет с улицы странно падает на неё, вроде и освещает, ярко, фонари бьют сильно, от них в палате ночью светло, но койка в полутьме, и чем ближе я подхожу, тем темнее становится у меня в глазах. Здесь лежит та самая девочка, которую рвали клоны без лица у меня на глазах. В её неподвижном застывшем теле я вижу её, полненькую, с кудряшками тёмных волос, немного вздёрнутой верхней губой и недовольными глазами, ворчавшими из-под густых бровей. Я вижу её прошлой, какой она была в жизни, до больницы, а не эту маску, обтянутую бледной синей кожей маску, впавшие щёки на широком скуластом лице, потерявшиеся в глубине чёрных провалов глаза… так выглядит смерть, она всегда выглядит одинаково, я хорошо помню её лицо, надменное, спокойное и безразличное. В нём нет никакого отношения к тебе, нет ни взгляда, ни осуждения, обиды, гнева, разочарования или злости, лишь грустное удивлённое непонимание, так быстро? И это всё?

Не знаю, как я смогла выйти из палаты, я падала, вставала, хваталась за стену, висела на двери, пока не вытащила себя в коридор. Сил идти до поста не было, поэтому я просто упала на пол и стала бить по нему онемевшей рукой. Меня не скоро услышали. В бледном свете я увидела лицо ночного врача, я что-то показывала, что-то твердила, пытаясь показать пальцами номер койки, но показывала один палец, шептала, что умерла первая, первая, у нас, а ещё два мальчика, ещё два, два, два… очнулась днём, кровати у окна уже не было, а я в чистой пижаме, на свежих простынях. Вены гудят, принимая новые литры капельниц, тошнит… тошнит от страха, перемешанного с ожесточившимся голодом.

Прошла неделя с той ночи смерти, а у меня до сих пор дрожат пальца так, что невозможно написать даже короткое сообщение папе или Людмиле. Слава всем богам, что никто в палате кроме меня не знает, всем объявили, что Яну Красавцеву перевели в другое отделение, соврали, что у неё всё хорошо. Эту девочку звали так, я знала, слышала её имя, но запомнила только сейчас. Мне она не нравилась, хотя мы особо и не разговаривали, и я ей не нравилась, и это было даже не соперничество двух юных самок, не из-за кого было соперничать. Не знаю, почему я так к ней относилась, чувство незаметное, свободно входившее в тебя извне, заставляющее думать иначе, напрягаться и быть начеку без видимой опасности. Нет, я её не боялась, страх здесь другой, он не острый, будоражащий, заставляющий двигаться, бежать или нападать, а липкий, горячий, жгущий постоянно, и к нему привыкаешь, как привыкаешь к боли, к бессоннице, слабости. Я вычитала в книге, которую мне перекинул Левон Арамович, что это называется астения. Слово-то какое интересное, мне оно кажется даже красивым – АСТЕНИЯ – проговариваю про себя, а потом своё имя – ЕСЕНИЯ, и чувствую, что это моя сестра, с которой нас разлучили в детстве. Я рассказала об этом Левону Арамовичу, он побледнел, но ничего не сказал, а вечером мне дали две белые таблетки, после них я уснула и проспала до первого укола, без сновидений, без частых просыпаний, будто бы умерла на эти восемь часов.