Сам справлюсь. Через мгновенье мать уже подначивает по поводу моей "подружки". С которой "никак не познакомится ". Я отделываюсь общими фразами и, сославшись на усталость, иду к себе.

Шмыгаю в дверь. Замыкаюсь ключом. Через минуту отмыкаюсь обратно. Поди меня пойми. Говорил про тупую блядь? Говорил. Таких убивают первыми.

Включаю электронную книжку. Влезаю с ногами на кровать. Сегодня рассказ – способ провалиться в иную реальность, метнуться от надуманных проблем к проблемам вымышленным. Папка: ужасы.

Лежу, став не-собой. Персонаж мучается саспенсом. Вздрагивает от шорохов. За пределами убежища его поджидает неопределённость, сквозь запотевшее стекло не разобрать чётких очертаний, призраки пугают сильнее. И непонятно, что именно заставляет трястись, сжимаясь в позорный ком. Чего ты боишься? Самой твари? Себя, в качестве безвольной жертвы? Или же того, что хочешь быть найденным?

Дверь скрипит, не скрипя. У брата, который не брат мне, лицо неправильное. Не лицо у него: маска. Кто под ней? Что?

– Джемма просила передать: спускайся ужинать.

Папочкина подстилка его удивила. Они с мамой на короткой ноге, к вящему её восторгу и моему недоумению. Болтают о музыке, обсуждают какие-то свои вещи. Добрым товарищам наш разлад – не помеха, их возрастной разлад – не помеха тем более.

Тони колеблется в проходе. Прикидывает: «Довести или оставить в покое?» Выбирает последнее.

– Скажи, что я не голоден. – Мой ответ – вслед.

Возвращается. Щурится, привалившись к косяку:

– Что, Кэт угостила?

– До свидания. – Тешу себя надеждой. Прошу одними глазами: «Исчезни». Пока не стряслось чего похуже пикировок.

– Да ты спроси у неё, ну, вдруг понравится, – ощупывает меня, не трогая и пальцем. – Если что, мы-то всегда можем договориться, братишка. – Затягивает зубами уголок округлой, лопнувшей нижней губы. В центре – пятно застывшей ссадины. – Задница у тебя ничего, рабочая.

Это становится последней каплей.

Я вскакиваю. Пересекаю комнату, чтобы шарахнуть дверью ему по морде. Он опережает. Хватает меня за грудки и вбивает в бетонную перегородку с такой силой, что дух перехватывает.

– Ты ведь сам хочешь, петушок. Бесполезно отрицать очевидное.

Ресницы вниз. Зашторенные веки – страусиная голова в песке. Я обмякаю под его хваткой. Не хочу увиливать. То, как он прижимается ко мне, неизбежно отзывается томлением в паху. Отнекиваться не выйдет. Телу нужен Холлидей-младший. Мне самому… мне нужно, чтобы он, Холлидей, вместе со своим младшим, отошёл от моего тела.

Замедленно поднимаю лицо и встречаюсь взглядом с точно таким же вожделением. Через перепутанные пряди. Глаза – пепелище. Зарыться бы в пепел и валяться там.

Я думаю о Кэтрин. Он пытается захватить меня, как её.

Я думаю. И не стану ещё одним, ещё одной (галочкой в блокноте), какие кульбиты бы ни выдавала физиология. Ради себя. Ради Кэт.

– Убери руки с футболки. Растянешь. – Разжимаю его пальцы, дурея от прикосновения. – Скажи, что приду позже. – Отступает, что удивительно, и скалится, что выглядит на удивление красиво.

– Зря. Её стряпня съедобней, чем у предыдущей.

Разворачивается и уходит. Стою у стены и дышу. Кто уходит, кто стоит, мне представляется смутно. Вдох. Выдох.

Да-да, я помню. Про выдержку, мужество и так далее. Память меня спасает. Захожу обратно в комнату. Смотрю на ключ в замке. На замок. На ключ. Поворачиваю один в другом. Вдох. Выдох.

Амбивалентность (если верить справочнику) – это состояние, где нечто или некто вызывает у тебя противоположные чувства. Мне близко не состояние. Мне близко само слово.

Сцена первая. Дубль I

Мы на берегу океана.

Кэт смеётся и брызгает в меня водой. Босые ступни тонут в песке, льняной сарафан насквозь пропитался, прилип, просвечивают соски. Волосы одели силуэт. Синие, как горизонт, вьющиеся, как пена на безлюдном пляже.

Подхватываю на руки и кружу. Она, хохоча, отбрыкивается:

– Ты что творишь, неразумный? Сейчас вместе грохнемся!

Ещё не сполз с погоды летний загар, в других местах – полно курортников. Впервые вижу пучину океана так близко, она колышется под бризом. И мы падаем. Подоспевшая волна с шипением зарывает нас в соль, хлюпает в одежде, набивается в ноздри, рот, глаза, ткань моих закатанных джинсов.

Всё, что у нас есть – новорожденная дружба, родство и всплески радости. Царит тропический сентябрь. Нам обоим есть, что терять.

***

Мы – под сводом готического собора. С каких пор Джемма католичка? А вот. Похоже, для неё нет разницы, где и как славить своего бога. Бликующие в канделябрах свечи, массивные колонны, стремление ввысь, стекло и свет. Стоящие перед скамейками, по обе стороны прохода, знакомые. В основном, незнакомые. Многоголосие хора, глубокое, тонет где-то под куполом.

Я веду маму к алтарю. По идее, на моём месте должен быть её отец, но два года назад он скончался. Повесился после смерти жены (её матери, моей бабки) от удара. Сердечного, не по голове. Мы летали во Флориду, хоронить его и получать наследство. Он отписал дом и всё, чем владел, племяннице. «Джемма сбежала, про Джемму ни слуху, ни духу». И мы ничего не получили. Такие у меня гены.

Платье из белой тафты, высокие перчатки, туфли на шпильках. Лицо кутает фата, причёска филигранна, а улыбка искрится, точно это – лучший день. С каким ни сравни. Возможно, так и есть.

У невесты родинка на виске и лёгкий пушок в щеке, через пудру и румяна. На регистрации она сменит фамилию. Семью тоже? С меня на них?

Впереди, в десяти шагах, франтоватый, ожидает её жених. По правую руку от него – Тони.

***

Сцена первая. Дубль II

Мы на берегу океана.

Рядом – ни единой души. Полулежим на отмели. Солнце переливается отблесками на воде, стремится к горизонту. Оно зайдёт, мы останемся.

Кэт заколола слипшиеся, повисшие сосульками пряди на макушке. Поплывшая, бледная, она беспричинно напоминает мне гейшу, я говорю это вслух, и она нарочито-стыдливо опускает веера ресниц. Россыпи родинок на её бёдрах повторяют созвездия (знать бы, какие). Этого я вслух не говорю.

Мы болтаем обо всём на свете, пропуская между пальцев крупицы песка, щурясь на закат, соприкасаясь плечами.

«Все правы и все ошибаются», – говорит она. Избери поприще актрисы, не моргнув, вышла бы и героем, и антагонистом, сменив жизнь на перекуре. С овациями не считаясь. Ради самого перевоплощения.