У него под ухом – не то засос, не то след коралловой помады. Меня передёргивает.

– Да делай что хочешь, – говорю. – Хуже не будет.

Достаёт из ящика пинцет. Поддевает торчащий в рассечённой коже кусок стекла. Даже не морщусь. Вынимает застрявшие ошмётки, складывает на тумбочку, пальцы трясутся, ну разумеется, столько выпить. Кстати… так и знал, брови он выщипывает. К счастью, пробить добротные джинсы удалось небольшому количеству обломков: как только последний из них оказывается снаружи, опять порываюсь встать. Толкает в грудь, откидывая обратно.

– Ты совсем боли не чувствуешь? – любопытствует.

Зрачки расширены, ресницы – расшатанная чёрная изгородь вокруг пустынных чёрных дыр. Меня посещает мысль, что его взгляд сродни бездне. Расщепляет на атомы душу. Сглатываю. Губы сохнут. Пульс уносится под скорость света.

– Пусти меня, – шепчу. – Или делай то, что задумал.

– То есть ты уже как бы и не против, – усмехается. – Ну-ну.

– Ещё чего! – вспыхиваю, стремлюсь вскочить, он останавливает, сдерживая за плечи, так, что лица почти соприкасаются. Залить воды в ствол винтовки и спустить курок. Выстрел разнесёт полбашки подчистую. Пятна крови, жидкого мозга с плавающими, как островки мяса и овощей в супе, остатками костей. Я не уверен насчёт мозга. Я не уверен насчёт выстрела.

– Ну что в тебе, сучка, такого уж особенного? – мне в губы. – Почему я не могу отделаться от ёбаного наваждения? – Завернуть ломоть хозяйственного мыла в вафельное полотенце. Судмедэкспертиза не подкопается. След избиения не проступит. Если верить интернету.

– Можешь, ещё как. Найти себе другую жертву.

Отпихиваю, наконец-то успешно. И ухожу.

– Йодом прижги, придурок! – советует вслед. – Инфекция попадёт, придётся

ампутировать.

– Язык себе ампутируй, – отзываюсь. – С мозгами эту процедуру ты, видимо, успешно прошёл.

Захлопываюсь у себя раньше, чем он догонит. Заставит пожалеть о сказанном. О чём жалеть-то? Переживём и это, деваться некуда.

Вот они мы. Надежда и опора своих, общих теперь, родителей.

Чем больше проходит времени, тем глубже случившееся гравируется в памяти. Вспоминаются нюансы, которые тогда осознавались не вполне.

Но сейчас-то мой ум не в адреналине, не плывёт в дымке антибиотика. Он извлекает из своих амбаров всё самое богомерзкое, чтобы крутить его, как киноплёнку. Утром, когда я волевым усилием отдираюсь от подушки. Днём, когда делаю уроки, ем, курю, разговариваю, анализирую информацию и т. д., и т. п. Вечером… с наступлением темноты начинается худшее.

Покрывало, коим я после акта обтирал свою охуенно аппетитную задницу (за каким-то хреном пытаясь втолкнуть внутрь – в надежде ускорить впитывание, вестимо) было серого цвета, жаккардовое. Это был не типичный серый, нечто среднее между белым и чёрным. Оттенок называется «Зелёный серый чай», он выглядит переливающимся, даже если ткань подразумевает матовость.

Я мылся дважды, второй раз – при Кэтрин. Воспоминание выплыло из ниоткуда. Осенило посреди двора, лупанув по макушке Ньютоновым яблоком. Она пишет правой рукой, как и рисует, но всё остальное делает левой. Ей так удобнее. Губку в пене стискивала правой. Вела по синякам, постоянно выспрашивая, не больно ли мне. Помню объеденный угол ногтя на пальце, указательном – отскоблившийся лак. Хоть убей, не помню, как объяснился. Видела сломанным. Не перестала возвеличивать. «Чужая душа – потёмки».

У спермы солоноватый привкус. Сам агрегат в длину достигает примерно восьми дюймов. Навскидку. В обхвате – около шести. Когда он заполняет горло, ты не жадно ловишь "капли драгоценной влаги", но думаешь о том, чтобы не задохнуться к чёртовой матери. Крохи семени по трахеям прямо в лёгкие и – финита ля комедия. Работники морга были бы в восторге. Я бы с ними посмеялся (лишившись рта, носа, глаз, но вряд ли чувства юмора). Причина смерти: удушье от минета. Причина смерти: сволочной брат.

У Бриттани Уильямс оба запястья обмотаны растрёпанными бинтами. Неудачная попытка самоубийства. Вернулась домой, как была, пьяная, накропала слезливую записку, завалилась в ванную и полоснула лезвием по кистям. Повезло, что сухожилия не зацепила. Её старшая сестра, леди нравов весьма свободных, вернулась пораньше – обнаружила, вызвала скорую… ещё немного и плакали бы мы над одиноким холмиком. Ладно, чего уж, вряд ли бы плакали. Я – точно нет.

Несмотря на то, что свести счёты с жизнью она пыталась как раз тогда, когда я мог вмешаться, но не стал. Счёл фигурой второстепенной, незначительной. Ко мне касательства не имеющей. Да и вешает слова на меня она не потому, что доверяет. Очевидно, пытается телеграфировать сведенья Тони. Из-за него же вены вскрывала. А мне смешно, камень проще разжалобить.

Тоже мне, трагическая героиня.

– Знаешь, – говорит Бри, – я не понимаю, почему. Почему один человек наделён такой огромной властью. Может убить или, наоборот, воскресить другого, вообще ничего не делая нарочно. Он там даже не заморачивается, а ты готова гореть в аду вечность, чтобы потом его там встретить, понимаешь? Сказать ему: «Я отсосала у сатаны, освободила тебе местечко попрохладнее, любимая моя сволочь!» – смеётся. Зубы – неровные, третьи выдаются вперёд, как посаженные на клей клыки. Вампирами пахнуло, слава Энн Райс. – Ты мне нравишься, Крис, – говорит Бри, – даже жалко, что у тебя девушка есть.

Это мы с ней так на литературе сидим. Преподаватель по кличке Эндимион (непечатный поэт, поглощённый будничным сном) вышел из аудитории. Все занимаются чёрти чем.

Бриттани – в пол оборота назад, навалилась грудями на мой стол. Кофточка

просвечивается, бюстгальтера под ней нет.

Улыбаюсь, втягивая угол губы, чтобы ямка на щеке выдавилась. Кэт считает, что моя улыбка пронизана мистицизмом. Я так себе не льщу – она натужная, пусть и обаятельная. Опять же, если послушать мою предвзятую наркошу.

– Не стоит он того, Бри, – усмехаюсь, – не пускайся во все тяжкие, легче не станет.

Я подпираю рукой голову. Она приминает корону пшеничных, сцепленных в узел волос. Нам пора открывать клуб. Клуб анонимных последствий Холлидея. Посчитать всех – полусотни не наскребёшь, но каждый из этого полтинника поведает захватывающую историю про личность моего дьявольского брата. Если он задержался с кем-то дольше, чем на ночь, заверяю со всеми основаниями: «Мозг подопытной курвы восстановлению не подлежит».

Допустим, хорошие девочки западают на плохих парней, подсознательно надеясь приручить: обламываются и портятся. Плохие девочки – искусно замаскированные хорошие, в поисках родственной души. Девочкам нравятся дикари. Он трахается, потому что хочет трахаться. Пришёл, увидел, получил. Еблей и наркотой забивает экзистенциальное ничто. В котором я отдаю себе, хвала Сартру, отчёт, а он – неизвестно. Но меня-то за каким хуем, если я всё понимаю, он будоражит? Давайте (потанцуем) рассуждать логически.