Кэтрин пододвигается ко мне, опираясь на локти.

– Прав. Но и я права. Я хочу сделать своё тело оригиналом себя самой. Крис… – прохладное прикосновение. На сей раз не отсекаю, разглядывая её похожие на перья ресницы, в нескольких местах сбившиеся комочками. – Мы с Тони когда-то встречались. Но теперь у нас сугубо деловые отношения…

– Трахает он тебя тоже сугубо по-деловому? – Держи пощёчину в словах. Я говорю, и тут же жалею. Ловлю ускользающую узкую ладошку. Задерживаю между своих. Никакие настроения не оправдывают плевков в чужую душу. – Извини. Это твоё дело, и я не буду в него встревать.

Как и вспоминать о нём в принципе. Не хочу. Не буду.

– Спасибо. – Кусает губы. – Дело моё, но тебя касается, и я тебе объясню. Ты весь какой-то… Не отсюда. Не знаю, что ты слышал, но скажу. Парни, которые вокруг, такие, как он, воспринимают девочку, как дырку. Не все. Чаще всего. И я сначала не знала, как к тебе относиться: всё-таки гендер… он в шоке от того же самого. Ты выше нас. Не лучше или хуже, именно выше. Думаешь в общем. Не глядишь на тёлок. Никому ничего не доказываешь. Наблюдаешь, и всё. Вот как к тебе относиться, если так?

– Да никак. – Прямо-таки в ступор вогнала своей тирадой. – Ничего особенного. Человек, как человек. Напридумывали себе, надо же…

– Нет, Крис. Особенного – есть. Холлидей на инстинктах, как дикий зверь. Ему нравится, пускай. Я на чувствах, с которыми борюсь, побеждая и проигрывая с переменным успехом. Ты – вот весь где, – протягивает руку, осторожно гладит меня по голове (не стряхну ли), – поэтому и выше. Поэтому его так бесишь.

– А тебя? – спрашиваю я. – Бешу тем же?

– Нет, – уверенно говорит она. Убрав руку. Сама не отодвигаясь. Трещинки на губах. Стрелки – стрелы. Широкие, свои широкие, чуть подкрашенные брови. – Меня ты поднимаешь надо мной. Не знаю, как объяснить. Мне иногда кажется, вместе с тобой я какая-то… больше, чем я, в общем. Ты смотришь не на меня, а на ту меня, которой я хотела бы быть. И я хочу. Очень.

– Поехали отсюда. – Прошу я, чтобы не говорить про нас: там, где говорят о нас, нас обычно нет. Она видит меня лучше, чем я сам, мне же такой взгляд записав в достоинства. Что за линзы надо купить, чтобы так смотреть? Где они продаются? Я бы затарился. «Не в глаза, – язвит давешний чёрт, – по ноздре».

– Поехали. – Соглашается Кэтрин. Из развесёлого дома мы сматываем почти сразу. Вечеринок избегаем, толпы вызывают отчуждение. Так что остаток дня торчим в полупустых залах кинотеатра, не разговаривая ни о чём важном. Как с мамой когда-то. До Холлидеев, обоих, со всей их изнанкой.

Финансы – фантик, прячущий тонны мусора. Такого, как брат-наркодиллер, безразличие его отца к наркоделанию, моё, почему-то – небезразличие.

Повседневность обросла иголками. И, чую я, лучше не будет. Чую, значит, так.

Я говорил, что комната Кэтрин – что-то с чем-то? Нет? Говорю сейчас. В ней нет пространства без вещей. Каждый дюйм задействован в их круговороте и вмещает чуточку больше, чем вместить способен. Большое окно. Перед ним – дерево, кудрявое, раскидистое. У подоконника, в углу – простыня, где тайно хранятся готовые работы. Тайно, потому что не развешаны, а развесить там есть что. В углу напротив – мольберт, тоже под простынёй. Мольберт уже не тайна. Святая святых. Что на нём, мне неизвестно. Алтарь окружают служки: масло, темпера, акрил, гуашь, акварель, тюбики, баночки, скляночки. Палитра там же. Не одна. У стены, ближе к двери, кровать: детская раскладная кровать с набивкой из медвежат (она собрана, поэтому нам есть где ходить). С другой стороны – стол с ноутом, книгами, учебниками, художественными альбомами (похоже, со всех галерей этого мира), органайзером для ручек и карандашей, отдельно – для кисточек, тетрадками, альбомами, косметичкой, этюдником…

Между дверью и столом – шкаф-купе. У шкафа она стоит. «Кэт, помаши нам ручкой». Зелёные обои, деревянная дверь с золочёной ручкой. Комната, где нет места ни на что, кроме всего на свете. Не виси над кроватью картины в древесной же раме, надлома обитательницы никто бы не заметил. Ведьма, горящая, окружённая толпой. Толпа неистовствует: вилы, шапки, юбки, кто во что горазд, опьянённый смертью. Ноги жертвы обуглены. Кожа в лопинах. Рук не видно: связаны за спиной. И она должна кричать, по логике, верно? Вот что делает картину такой пугающей. Горящая ведьма улыбается, глядя вам прямо в глаза. Вот что там за картина.

Я, как увидел её впервые, чуть ни присел прямо на пол. Какая Мона Лиза? Тут, рядом со мной, человек с кистью за ухом родился.

Человек, который Кэт, стоит перед зеркалом (зеркало – во весь шкаф, от потолка до пола). Скручивает свою талию потёртым сантиметром (витой оранжевый хвост волочится по полу). Без платформ еле до носа мне достанет. Из одежды: лосины, скатанные с талии до бёдер, бюстгальтер с широкой застёжкой и… всё. Ходить передо мной в таком виде она не стыдится. Я же ей брат, чего мне, действительно. Не органическое существо, хотеть.

Как-то, в самом начале знакомства, я ей сказал: «В голове вечно какие-то задачи, за всеми не уследишь. Всё начато, всё к чему-то идёт, заметки, книги, уроки. Идёт, никуда не приходя. По отдельности, может, и порядок, а в целом – хаос. Хаос процесса, когда ты процессор, не есть хорошо». Она посмотрела на меня очень странно. И сказала: «Знаешь, сколько я свои картины поправляла? До бесконечности, слой на слой. Сидишь, психуешь уже, близок к истерике: в голове видишь, как быть должно, а перед глазами почему-то не так. Да взять ту же ведьму. Уже повесила, вставала на кровать и меняла ей лицо. Почему? Потому что знала: совершенство предел имеет, совершенство и есть предел. Когда я её закончила, просто поняла: вот, всё, дальше испорчу. С собой также. Но с собой легче. Я вижу, какой хочу себя сделать. Я знаю, что для этого надо. Ограничить внешностью – и готово. Тебе гораздо хуже. Тебе системник, легко, в зеркале, не увидеть».

На боках проступили полупрозрачные растяжки, кожа натянулась на рёбрах, ключицах и лопатках, ввалились щёки, заострились колени. Она тает, обратив глаза с полотен на себя, тает и радуется, как малыш с аллергией – конфете, стыренной из буфета. Убеждений в привлекательности не слышит и, наоборот, комплименты ей – стимул уменьшаться дальше. Словно бы она не к привлекательности шла, а от неё. Две синие, небрежные косы. Мелкие шрамы (впечатление, что под эпидермис вкачали воздуха), вздутые шрамы. Белые на белом. Родинки. Я смотрю на неё и думаю: «Мне и удержать-то тебя нечем».

Позитивнее неё я мало кого встречал, мало кто, как она, стремится к смерти. На полном серьёзе. Что за тайна? Попробуй, пойми, в ней не будучи сам.

– Восемнадцать дюймов, – поджимает губы, сматывая ленту в рулон. – Число хорошее, но всё ещё много. – Поворачивается ко мне, привалившемуся к подоконнику, и продолжает: – У тебя не найдётся сигареты? Мои закончились, а в магазин тащиться лень. – Предков нет, можно быть смелой. Как потом проветривать, другой вопрос.

Надевает полосатую рубашку. Застёгивает до выемки груди. Вытаскивает сижку. Чиркнув кнопкой бензиновой зажигалки (на ней скалится череп), подкуривает.