Не испытываю желания соседствовать с их голосами. Ретируюсь через заднее крыльцо. Присаживаюсь на мраморный край бассейна. Тот наполнен красивой бирюзовой водой, мерцающей от внутренних светильников.

Океан – отдалённая полоска горизонта, его видно с террасы, он там, за садом. Мы в пригороде, под Сан-Франциско. Не похоже на Нью-Джерси: курорт рядом с городом.

Фиолетовые глазки цветов. Аккуратно подстриженные кустарники. Мощёные дорожки. Как на картинке в глянцевом журнале, из тех, с идеями идеального дома. Сад, обширный, зовёт навстречу экзотике. Вытащив из кармана пачку "Кента" и зажигалку, закуриваю.

Раньше я возвращался после нервного дня. Ложился с книгой. Вместо уроков – древние культуры, дальние страны. Уроки? Только те, что увлекут, как страны и культуры. Уроки в отложку. Уроки копятся. Всё в последний момент. Я возвращался откуда-то, зная, зачем и куда иду.

Необходимость работать исчезла, и я упал туда, куда падали наперечёт все думающие люди. В пустоту без смысла. Читай, сколько хочешь: не хочешь. Живи, сколько угодно: не угодно.

Темноту раздирает голубоватый росчерк дыма.

Буханье музыки я слышу издали. Отрываю зад от плитки, выяснить, какой мудак устроил в тачке рок-фестиваль для тех, кто бодр после полуночи.

Выползаю на парковку. Не удивляюсь, когда красный "Лексус", лихо шикнув шинами, швартуется на обочине, наискосок. Из него вываливается парень в драных джинсах и кожаной косухе. Открывает дверцу для распомаженной, явно нетрезвой блондинки, шатающейся на каблуках. Развязно лапает её грудь, приподнимает на капот, целуя… нет, неподходящее выражение – засасывая до самых гланд. Вот он, значит, какой, наш пафосный Энтони.

Отпихивает спутницу, что улыбается по примеру портовой бляди (блядь-стажёрка), дёргает ключ из зажигания, гася гитары в колонках. Тащит её к дому. «О, времена, о нравы!» Открыто так, не таясь. В полпервого ночи.

Длинные волосы высветлены прядями. Густые брови – мазки краской и кисти, мажущие ей, сразу. Губы фигурные. Кукольные. Нижняя чуть крупнее верхней. Ровный нос, светлая кожа… и асимметрия, не до уродства: до сродства с ним. Будто скульптор в приступе самобичевания разнёс пополам неоконченный шедевр, а после, вернувшись к адекватности, слепил половинки вместе, не сумев вернуть первоначальной гармонии. Оказавшись в нескольких шагах, он (не скульптор, сама ошибка), наконец, меня замечает. Кривится в усмешке. Усмешка искажает его ещё сильнее. Самое примечательное в этой внешности (как и во всех людях, как всегда пишут и говорят), самое примечательное – глаза, чётко выраженные, бледно-серого цвета, прозрачные, тем ярче контраст с чернотой контура. Выделяет ли он их косметически, или природа одарила, не знаю. Жуткие глаза… как глупо. Глупо так пялиться на сводного братца.

– Микелла, познакомься, это Крис, сынок папочкиной подстилки. – В мою сторону. Голос, как у француза: тянет в прононс. Почему я ему не врезал? Люди под градусом не контролируют, что несут. На полголовы выше и на полгеракла сильнее. Ссора ни к чему. Я головой думаю. Маска на мне. И маска, не я, отвечает:

– Выбирай выражения, когда говоришь о моей матери.

Приближается, осклабившись. Запах алкоголя с налётом табака, где-то под тем и этим – одеколон. Яростью несёт не меньше. Вполне материально.

– А то что? Что ты сделаешь?

Возомнил себя богом? Вседозволенность снесла башню? Азартная дрожь лезет из-под меня, становится мной. Командую ей, дрожи: «К ноге». Не идёт. По возможности небрежно выплёвываю:

– Так, совет. Запоздалая попытка восполнить твой недостаток воспитания.

Пытаюсь развернуться и высокомерно избежать конфликта. Он грубо ловит меня за плечо, разворачивает. Когда он хищно ощеривается, хочется бежать, неважно, куда, зачем… лишь бы подальше. Страх боли не причём. Страх мой – глубже инстинкта самосохранения. Опасность грозит чему-то за телом.

– Запомни, малыш, ты – никто, и звать тебя никак. Примешься ебать мне мозг, пожалеешь. Понятно?

Сбрасываю его руку, готовясь выдать что-нибудь ужасное. Безмолвная до сих пор партнёрша злого Вишеса перебивает, тянет его за рукав:

– Тони, плюнь на него, пойдём!

Тони передёргивает плечом, поворачивается к ней и подгребает к себе. Мог – от себя, но стукнуло: к себе. Одаривает меня последней порцией презрения, швыряя:

– Добро пожаловать в ад.

Бинго! Так и знал, что окажется выпендрёжником. Какие обороты, твою мать! Они идут наверх. Я остаюсь и сдавливаю в кулаке бычок. Бычок впивается в ладонь краснотой. Краснота саднит и скоро вспучится. Прекрасное начало. С матами швыряю окурок наземь, припечатываю к земле кроссовком.

Вытягиваю новую никотиновую палочку (благо, не кишечную). Ком в желудке как был, так и есть. Не считая желчи.

Мне предстоит делить крышу с редкостным говнюком, для которого правила, мораль, закон – набор звуков, а само моё существование вызывает рвотный рефлекс. Весёленькие перспективы. Зато перед ними пасует депрессуха. И вот: я усмехаюсь. Интересно – уже кое-что. Интересно – хотя бы не пустота.

Приглушённая гамма. Бежевые обои, занавески цвета хаки, светло-палевый ковёр на ламинате. Деревянная кровать авангардного типа, со встроенным с левого бока шкафчиком. В шкафчике – книжные полки, миниатюрные дверцы, которые я пока не открывал. Компьютерный стол. Стенка со шкафами и телевизором. Рядом с ноутбуком валяется моя спортивная сумка, расстёгнутая в кривом зевке. А за окном – ночь. Приветливая южная ночь. Не чета куску Джи Джи Аллина со всем дерьмом, который я отныне обязан считать своим братом.

Я взбесил его тем, что вломился сюда. Обитель разврата – вместо внимания старшего, недурственный обмен. Не последнюю роль сыграла-таки сыновняя ревность. Был один, господин, сам себе режиссёр, а тут женщина с мелким, им надо то же, что и ему: внимания. И у них больше вероятности его получить. Как не беситься? Теории рождаются, когда куришь в окно. Теории, ой ли?

Луна очень похожа на фонарь, в оранжевом ореоле. Дверь напротив моей, в коридоре второго этажа, пропускает стоны. Тони стажирует феечку. Круглая пристройка, кстати – между нашими комнатами, там диванчики. Тони меня злит. Нет, не завидно. Нет, не хочу. Он раздражает меня тем, что он есть. Тем, что я могу понять его мотивы, а он мои – нет, пытаться не станет. Голова у нас для шику, волосами в девчонок махать. Взорвался, надо же. Было бы с чего взрываться. Тоже мне, Суинни Тодд. Позёрство одно.

Поспать не удаётся вовсе: ворочаюсь до рассвета, завернувшись в одеяло по самый нос, заткнув уши музыкой. И начинаю собираться… в школу. Переезды, новшества, казановы – ничто не спасёт от принудительного просвещения.

Вложив в глаза прозрачные дольки линз, нахожу ванную. Из зеркала смотрит смазливый хикки. Бледный, черноволосый, невысокий. У него зелёные глаза, зрачки размером с булавочную головку под режущим светом настенной бра. Я себя вижу, но слабо чувствую. Из уважения к окружающим выгляжу опрятно. И только. Лучшее, что моё тело может для меня сделать – не напоминать о себе вовсе. Требуя внимания, оно мешает мне думать.