Щурюсь, разбирая чувство за пологом её волос: тревога.

– Спасибо, – говорю ей. Свет за окном – рассеянный, белый, фонарный. В спальне тускло горит ночник, мебель отбрасывает гигантские тени. Рассвета не было. Она закатывает глаза, так что белки оголяются. За еду спасибо? Не надо, ешь и всё. Вот значение гримасы. – Который час, не подскажешь?

– Около четырёх. Рань несусветная. Можешь ещё поваляться, если хочешь.

Сгорбливаюсь в кокон, натягиваю одеяло по самые уши. Дудят евстахиевы трубы. Мышцы гнутся под очередями шрапнели. Купаюсь в боли. Так мне и надо. Сам виноват.

– Если тебе что-нибудь нужно, я рядом, – сквозь гул доносится до меня голос Кэтрин.

Убаюкивающе скребёт карандаш по бумаге. Я снова проваливаюсь в забытье. Сны проносятся калейдоскопом, и во всех них – Тони. Во всех до единого.

Он стоит на коленях, а я вырезаю ему глаза. Вкручиваю штопор в пустые, текущие кровью глазницы, обезображиваю, коверкая когда-то привлекательные черты. В фарш. Кромсаю его на бифштексы, почему-то приказывая кричать. Мне нужно услышать вопли. Но он молчит.

Будят меня низкие частоты. Из колонок. Из тачки. Вернулся. Нашариваю очки. Прямоугольные, в тонкой чёрной оправе.

Больше никто так не отрывается в… «Полшестого», – подсказывают часы. Пододвигаюсь к окну. Снаружи не заметно, отсюда – отличный наблюдательный пункт. Череп нудит, но не раскалывается. Ко всему можно привыкнуть. (Голову ощущаю, значит, голова есть, и на том спасибо.)

Зачем мне видеть его? Зачем добавлять себе нервотрёпки? Без понятия. Наверное, мазохизм проснулся. С садизмом за ручку. Годами убиваемое либидо дало о себе знать. Или стремление убедиться: то, что было вчера – не плод моего воображения.

Через двустворчатую дверь, на улицу, выскакивает Кэт в жёлтом платье. Локоть оттопырен. Держит нечто блестящее за спиной, что – не разобрать, диоптрии не позволяют. Тони вяло тащится к дому, она – наперерез.

Растворяю форточку со смутным желанием вмешаться. Остаюсь на месте. Как прикрученный скотчем к подоконнику.

– Я тебя сейчас убью, – проговаривает Кэтрин. – Есть за что. И ты это знаешь.

– Слушай, давай не сейчас. Я чертовски устал. Приходи лет эдак… через триста. Для мумий это пустячный срок.

– Ты столько не проживёшь. – Ловит его за лацкан пиджака. С невесть откуда взявшейся силой останавливает в полушаге от порога. Выводит руку из-за спины. В кулаке зажат кухонный нож для резки мяса. Маленькая девочка с тесаком. Алиса из компьютерной игрушки. Он отшатывается, примирительно… предупредительно выставляя вперед ладони. – Я очень постараюсь быть объективной и никого не покалечить. – Механическим тоном. – Значит так. Я разрываю сделку, кайф на кайф. Спорили, так вообще о другом. Так-то ты на памяти печатаешь, хуем? Шутки кончились: использовать того, кто мне дорог, ради чего бы то ни было, я не позволю. Ты услышал? Не позволю!

Тони изгибает бровь, искоса поглядывает на оружие. Ждёт удобного момента, чтобы выбить? Мне страшно не за него, а за неё. Импульсивная, в бешенстве, но какая же крошечная!

– Неужели ты без шуток думаешь, что я позволю какой-то обдолбанной бляди мне указывать?

– Обдолбанная блядь из нас двоих – ты! – взрывается она. – Заметь, я тобой раньше восхищалась. Теперь презираю. Ни о чём не говорит? Если ты спишь с кем-то, к кому тебя влечёт, чтобы вам обоим было приятно, это – не блядство! Блядство – это спускать в человека, как в мастурбатор, самому быть для него искусственным членом или вагиной, дрочить друг об друга, думать только про собственное тело, вот это – блядство! И дело тут не в количестве твоих шлюх. Дело в том, что за уровень шлюхи ты никого не пускаешь. Страх привязаться? Ай-ай-ай, мамочка свалила, мальчика киданула! – как ошпаренная, мечет ему в лицо картечь: слова. – «Чувства – хуйня, есть инстинкты, мы обезьяны, нам ли быть в печали, сложна твоя печаль, слишком сложно, Долли», – передразнивает его. Думаешь, я сложная? Он ещё дальше от тебя. Намного дальше. Он, Крис – живая мысль. Он понимает, зачем Кант девственность хранил. Считаешь, после этого твои джиги-дрыги что-то значат? Ему плевать! И девушкам плевать будет, подпусти ты их ближе. Вот в чём твоя проблема со мной. Я слишком тебя знаю. Знать тебя, вот такого (Квазимодо ты), и любить… тут святой нужен.

Наклоняется к ней, издевательски оттопыривая угол рта. Она не дошла до критической точки. Я это вижу. Он это видит. Близко, но не дошла.

– Полегчало? Теперь заткнись и слушай. Мне по барабану, что там у тебя где, в чём твои печали, с кем ты спишь… живая ты или нет. Ты рядом с Крисом. И это – единственное, что меня рядом с тобой держит, ясно?

Кэтрин выбрасывает вперёд свободную руку, подпрыгивает и заезжает ему пощечину. С разворота, так, что голова вбок откренивается. Ярость колотит её, как прямой контакт с проводом под напряжением. Говорит с надрывом:

– Ты на и десять метров не подойдешь к Крису, ублюдок. Иначе я этим самым ножом тебя кастрирую, отниму самое дорогое. Запляшешь, скопцом-то. Его ты не тронешь, больше нет. А мне терять нечего.

Разворачивается и скрывается в проёме, приложив, как следует, дверью на прощанье.

– Непостижима, мать её.

Потерев ушибленный подбородок, Тони усмехается и отправляется следом. Я, как рыба на суше, застываю с раззявленным ртом, выпученными глазами, пальцами, до онемения сжавшими выступ. Не я её защищаю. Она меня. Причём как говорит, послушайте только! Явление Христа народу. Марлоу – философ, Марлоу – тонкая натура! Разница есть? Разницы нет. «Это приказ?» Нарушила. Подошла, невзирая ни на что. Ни потрошков, ни порошков.

Рубит концы. Останется ли решимость, когда буча поутихнет? На порыве – одно, планомерно – совсем другое. Планомерность – моя черта, или была ею. И помочь Кэт, если она помощь примет, я хочу. Больше, чем остального, хочу.

До её возвращения я успеваю упаковать роговицы линзами, создать видимость заправленной постели и закурить.

До шарканья шагов Тони в направлении ванной я успеваю мысленно проклясть, навести порчу и пристрелить его порядка полусотни раз. Чем сильнее эмоции, тем слабее я. Перед ним.

Кэтрин вкатывается, хрустнув замком: сквозняк. В комнате не прохладно: холодно. Сижу, смотрю на неё, как Будда в колесо.

Ступни прикрыты вышитой подушкой. Многострадальная задница покоится на подоконнике, на ней – широкие штаны, над ней – светлая футболка. Футляр от маминого обручального кольца сменил пепельницу. Бычки – столбы, врытые в землю. На которых собаки справляют нужду.

– Я же сказал тебе не подходить к нему, – огорошиваю прямо на входе. Кривится и мотает головой туда-сюда. Так делают, когда оправданий много, объяснений ещё больше, а утрамбовать всё это в связный текст свыше сил. Освобождаю её от необходимости обтирать притолоку, добавив: – Всё нормально. Я только хочу выбросить его из нашей жизни, понимаешь? Да, трудно, учитывая, что мы типа братья, но попытаться-то никто не запрещает. Мы прикинемся, что его нет, – заминка. – Нет зрителя, нет и представления.