Я не знал, испытали ли мама и Игорь то же самое. Наверное, да. Просто немного по-другому. У чего-чего, а у боли индивидуальности не отнять. Отчаяние неповторимо, как отпечатки пальцев. Не бывает одинаковых отчаяний у разных людей. Именно потому, что все они, люди, бесконечно разные.

С Игорем я не говорил. Слова нам были не нужны. Мы общались на каком-то особом уровне, на котором могут понимать друг друга только мужики, объединенные общим горем. Взгляды, кивки. Универсальный, незаменимый язык, когда использование другого языка абсолютно невозможно.

Я обнял маму, в очередной раз кивнул Игорю, попрощался с детьми и вышел прочь. Я больше не мог там находиться. В комнату Егора я так и не осмелился заглянуть.

По дороге домой я включил Бетховена. Allegro ma non troppo[12]. Тревога куда-то ушла. Стало легче дышать.

Зайдя в квартиру, я сразу пошел в спальню. Даже не помыв руки. Я должен был поехать. Я должен. Я решил собрать вещи. Достав со шкафа свой большой, коричневый кожаный чемодан на колесиках, я приступил. Режим педанта включился сам собой, бессознательно. Я начал аккуратно складывать самое необходимое: пару любимых футболок, пару рубашек, зачем-то черный, строгий костюм, две пары носков «Дэнс, Дэнс, Дэнс»[13] Мураками – неизменный спутник каждой из моих депрессий. До конца я никогда не дочитывал. Уже где-то на двести пятидесятой или трехсотой странице мне обычно становилось лучше. Сейчас же был абсолютно другой случай. Я залпом выпью его в самолете. А потом начну снова. И буду читать, пока мне не станет хоть немного легче.

Бережно положив книгу слева, к футболкам, я открыл один из ящиков шкафа. Мне приспичило взять с собой запонки. Золотые запонки с черными камнями. Подарок отца сыну на школьный выпускной. Что самое удивительное, они смотрелись очень здорово. Никакой пошлости и безвкусицы. Папа по-настоящему умел выбирать подарки. Безуспешно пошарив в ящике, запонки я не нашел. Уже было, собираясь захлопнуть ящик, я нащупал какой-то лист бумаги. Достав его, я чуть не подавился воздухом.

На рисунке были я и он. У меня, почему-то, были темно-синие волосы. Видимо малыш не нашел другого карандаша. Оба мы улыбались беззубыми красными улыбками и глядели на меня с листа разными, круглыми глазками.

Я невольно улыбнулся. Вместо слез пришла эта неожиданная улыбка. Стало очень тепло. Этот рисунок Егор нарисовал, когда ему было лет шесть, на занятиях в садике, а этот забавный стишок, конечно же, придумала Ксюша. Но Егорка сам его написал под рисунком, своим смешным детским почерком.

Этой ночью я так и не смог уснуть. Чтобы как-то убить бессонное время, я, наконец, начал смотреть фильмы из своего дурацкого списка. Голова будто набилась ватой. Я отупел на эти часы, онемел и мумифицировался. Это было лучшим из вариантов. Мне повезло.

Спустя четыре фильма, две чашки хлопьев и бутылки колы, стоявшей в холодильнике со времен охоты на ведьм, я встал и пошел собираться. Нужно было ехать в офис. В офис. «Ты должен уехать, ты должен».

Мороз сегодня не свирепствовал. Тускло, словно старая, ослабевшая кварцевая лампа, светило зимнее солнце. По дороге я снова слушал Мусоргского. Чистые, звенящие, как дорогой хрусталь, ноты, разгоняли мысли в голове и собирали их в единое, спокойное стадо. Сознание человека, переживающего страшные времена, похоже на морг. Когда страсти и буйное, кровавое отчаяние, слегка усмирились, голову наполняет стабильный, размеренный холод. В этом бесконечном, безликом и сером стеллаже, каждая мысль, каждое воспоминание, запрятаны в своем выдвижном ящике с белой биркой. Там они сохранятся надолго, не испортятся и не исчезнут. Они уже мертвы, выпотрошены и изучены на сто рядов. Похоронить их слишком скоро не получится, а иногда и вовсе не удается. Но запереть их можно там надолго, не дергая без надобности за темную металлическую ручку. Оставляя эти ячейки памяти в тишине и стерильности, можно продолжать существовать. Так я и сделал. Точнее, пытался убедить себя в этом.

Когда я подъехал к зданию редакции, было уже около десяти утра. Парковка была частично забита сонными, еще теплыми машинами. Я заглушил мотор и решил немного посидеть. Мне нужно было подготовиться. От одной только мысли, что сейчас меня встретит с десяток «скорбящих» и «соболезнующих» рож, меня передергивало и мутило. Я просидел с закрытыми глазами минут пять, посмотрел на свою физиономию, натянул «живое» лицо, сделал глубокий вдох и вышел из машины.

В лифте я ехал один. Блондинки не было и это к лучшему. Чего-чего, а знакомиться с женщинами мне сейчас совсем не хотелось. Хоть я и обещал Егору, что подойду к ней, сейчас я точно знал, что ни она, ни брюнетка с ананасом, ни какая-либо другая, не является «моей женщиной». Моей женщиной сейчас была только надежда на то, что я когда-нибудь смогу выплыть на поверхность.

Я вышел из лифта и уверенными шагами направился в свой кабинет. Секретарша Софья неизменно сидела за своим космическим столом. Услышав шаги, она нехотя подняла глаза, но увидев меня, она будто вспыхнула изнутри.

– Вадим Николаевич, я… – начала она.

Боже, ну почему? Почему люди, от которых меньше всего ждешь понимания и поддержки, могут так сильно нас поразить? Глаза ее были полны такого неподдельного, искреннего сочувствия, что мне даже стало не по себе.

Я кивнул ей. Просто кивнул. Она все понимала и ничего большего не ждала. Ей, правда, было жаль. Она проводила меня взглядом.

Я зашел к себе в кабинет, закрыл дверь и облокотился на нее спиной. Открыв глаза, я увидел весь свой скромный теплый интерьер и понял, что абсолютно ничего не испытываю к этому месту. Почему-то эта мысль очень меня обрадовала и успокоила. Я сел в свое кресло, откинулся назад и уставился в потолок.

Через пару минут в дверь постучали. Это была Софьюшка. Она принесла кофе. Не знаю почему, но я встал, когда она вошла. Будто почувствовал, что это необходимо. Она, ни слова не говоря, подошла к столу, поставила кофе, и вдруг крепко меня обняла. Я опешил. Она прижалась ко мне так сильно, что я чувствовал, как расширяются ее легкие на вдохах. Я погладил ее рукой по спине. Она оторвалась от меня, положила руку мне на плечо, и, поджав губы, покачала головой, глядя мне прямо в глаза. Я кивнул ей в ответ. Она слабо улыбнулась и быстро вышла.

Так странно. Годами мы находимся в одном помещении с людьми, не зная, какие чувства мы испытываем друг к другу. Нам просто нет до этого дела. Но горе, как и война, все ставит с ног на голову, отсекая лишнее, показывает самое важное и позволяет людям действовать по наитию, без страхов и предрассудков.

Я выпил свой кофе. Вылет был завтра, и сегодня официально начинался мой отпуск. Вчера вечером я позвонил в офис и попросил принести мне в кабинет пару прочных, глубоких коробок.

Я собрал все. Рамки с фотографиями, ручки, блокноты, запасные очки, даже корпоративную кружку, из которой я ни разу не пил.

Через полчаса в кабинет без стука зашел Вахрушев. Он начал рассыпаться соболезнованиями, словами поддержки и рассказывать, как похоронил тещу два года назад. Я молча встал со стула.

– Коля, – начал я тихо. Он не затыкался. Я сам не заметил, как влепил ему смачную, звонкую пощечину.

– Коля, – еще тише продолжил я, – мне плевать.

Он молчал. Я думал, что он сейчас ударит меня в ответ. Я тяжело вздохнул.