– Ты серьезно? – вновь едко фыркает Иваньшин, складывая на широкой груди крепкие руки. Красивые предплечья, выделяющиеся жгуты вен.

Тимофей откровенно залипает.

Захар вообще очень привлекателен физически, даже с учетом еще не сошедших до конца синяков на сердитом сейчас лице, и Тиму чуточку (нет) клинит.

– Я живу здесь один, но у меня есть приходящая кухарка. Только зачем мне платить ей, если я уже заплатил за тебя, а ты знаешь, как превратить продукты в еду? – ухмыляется Тимофей и почти машинально ведет кончиком языка по кромке зубов. Выглядит подозрительно хищно, и, наверное, сошло бы за флирт, если бы Захар уделял ему хоть немного интереса.

– Ага, а если к тебе шлюхи приходят, им ты тоже больше не хочешь платить? – продолжает огрызаться Иваньшин, топчась возле окна. Обороняется, но явно чувствует себя загнанным в угол. Не позволяет себе расслабиться.

– Кажется, у тебя какой-то пунктик на шлюхах, – лукаво замечает Тимофей и вскакивает с кровати, шагая ближе к Захару, отчего брови того насупливаются сильнее, а фигура каменеет. Будто Тима может напасть, разорвать и съесть. – Или ты запал на меня и сам не прочь заменить их?

Тимофей играет с огнем и наклоняется ближе к лицу Захара – тот некритично ниже, зато крупнее, сильнее и шире в плечах. Иваньшин мог бы запросто сбить Тиму с ног, завалить на спину, придавив сверху. Доминировать. Заломить руки, сжимая запястья крепкими пальцами, покрытыми корочками ранок, прошептать горячим дыханием что-то опасное, вроде угрозы придушить, если Одинцов еще хоть раз приблизится настолько близко без разрешения… Тимофей резко смаргивает морок порочно-будоражащих мыслей и втягивает носом: от Захара веет горьковатыми остатками больничного амбре и чуть резковатым ароматом стирального порошка. Тима едва укрощает импульс провести кончиком носа вдоль по его шее. А ведь он терпеть не может отдушки моющих средств, все его шмотки стирают в химчистке чем-то без запаха.

– Иди в жопу.

Иваньшин стойко выдерживает близость Тимофея, ни один мускул не дергается на его лице, тот лишь крепче сжимает красиво очерченную челюсть, по которой Тима – словно ступая на лезвие – проводит линию пальцем. Захар не дергается.

– Вынуждаешь, Сахарок, ты же понимаешь, что назревает вопрос, в чью? – уже открыто забавляется Одинцов, но тут же становится серьезнее, словно его внезапно осенила какая-то догадка. – С чего ты вообще решил, что меня может привлечь мужчина?

– Ты выглядишь как тот, кому без разбора, кого именно тащить в постель, – открыто отвечает Иваньшин.

Тимофей опускает руку. Его не хлещет словами Захара, не обжигает, как от обидной пощечины. Он почти не задет. Ключевое слово «почти», потому что несмотря на показушно развязный образ жизни, который Одинцов ведет, то, каким он себя намеренно вылепил для публики, на самом деле не имеет ничего общего с ним настоящим. Только Захар не видит сквозь вылизанный фасад, сквозь деформированные эмоции Тимофея, а Тима пока по привычке не может отключить режим богатенького сучонка, вместо игрушек покупающего себе живого человека.

– Знаешь, Захарушка, думаю, нам следует пройтись по магазинам. Купим тебе приличную одежду, хороший телефон, ну и что еще тебе может пригодиться, – меняя тему разговора, беззаботно произносит Тимофей и отступает.

Не боится повернуться спиной. Не потому что отважный, бесстрашный и пофигист. Но почему-то верит, что Захар не тронет. Это написано где-то в глубине его зеленоватого цвета глаз, которые секунду назад смотрели на Тимофея с вызовом и, кажется, каплей презрения.

– Мне ничего от тебя не нужно, – логично возражает Иваньшин.

– Ты, конечно, извини, но твой внешний вид не слишком подходит для того, кто должен находиться возле меня, – замечает Тимофей, оборачиваясь и кивая на поношенные синие джинсы и обычную черную толстовку.

– А я и не вызывался с тобой под ручку ходить. Я сам мог решить свои проблемы, я не просил тебя влезать. Я тебя вообще знать не знаю. И не хочу быть обязанным какому-то левому типу, который от скуки не знает, куда деть свои бабки.

Иваньшин срывается с места и прячется за дверью уборной, запирая ту на замок.

Тимофей молча и чуть ошарашено смотрит на закрытую дверь и понимает: заслужить доверие и уважение Захара Иваньшина будет ой как непросто.

– Куда едем? – сдержанно спрашивает Захар, когда через полчаса после их с Одинцовым разговора они оказываются внутри его богатенькой, пахнущей дорогой кожей и чем-то свежим тачки.

– Невский. А там пройдемся пешком, – куда веселее него отвечает Одинцов, и тогда Захар давит на педаль газа, крепко сжимая руль.

По пути Захар молчит, не пытаясь ответить хотя бы односложно, пока Одинцов пытается его расшевелить, закидывая вопросами. Этот смазливый денежный мешок явно преследует пока неясные Захару цели, так что нужно держать ухо востро. Захар пока с трудом понимает, как ему следует реагировать. Но первая волна злости, вызванная скорее безысходностью своего положения то ли марионетки, то ли пешки, откатывает, и он решает, что пока проще выполнять работу и обдумывать ситуацию, чем навлекать на себя возможный гнев Одинцова за неповиновение. Условия пребывания в квартире и власти нового «босса» вызывают, скорее, вопросы – много вопросов, – чем ощущение внезапной свободы от цепи Назара. Захар понимает: он по-прежнему нихрена не свободен. Поменялась лишь обстановка, длина и качество поводка, а еще сам «хозяин», которого, в отличие от подонка Назара, Иваньшин совершенно не знает.

О Тимофее Одинцове Захар никогда прежде не слышал, слишком уж в разных кругах они крутятся. В разных мирах. В разных, черт возьми, вселенных. Такие как Одинцов обычно не замечают подобных Захару. Они грязь под начищенными до блеска ботинками. Они размазанные тени за окнами их дорогущих тачек и фешенебельных домов. Они безликие фигуры среди обслуги и тех, кого толстосумы не поощряют вниманием. Так почему Тимофей Одинцов заметил его?

– Если будешь молчать, я могу и обидеться, Захарушка, – дуется Тимофей, когда Захар снова пропускает мимо ушей его вопрос.

Нет, он прекрасно слышит. Треп Одинцова окружает его со всех сторон, как навязчивое жужжание пчелиного роя. Захар стискивает зубы, чтобы не тявкнуть на болтливого пиздюка. Чтобы не приказать ему наконец замолчать, переставая делать вид, будто они приятели, выбравшиеся на прогулку. Руки до белых костяшек сжимают руль, едва ли не представляя под пальцами шею Одинцова, которую хочется сдавить, лишь бы тот прекратил изливаемый им словесный понос. Зачем тот вообще открывает рот? Какой в этом толк? К чему эта двуличная имитация любезной беседы, где обоим будто не наплевать?

– Мне насрать, – бросает-таки Захар. – Я не нанимался к тебе на работу и уж тем более не нанимался быть твоей ручной обезьянкой. Скучно? Напиши своим богатеньким дружкам и болтай с ними.

– Да, ты прав, – хмыкает внезапно Одинцов, так что добродушно-дурацкое выражение его лица сменяется чем-то более взрослым и хмурым, словно грозовая туча резко заслоняет собой летнее солнце. – Ты не обращался ко мне за помощью, это было сугубо мое решение. Я выкупил твой долг, освободив тебя от ошейника Назарченко… или как он там себя называет – Назар. По всем документам теперь ты должен деньги мне, а не ему. Но заметь, я не бросаю тебя на ринг, где из тебя раз за разом пытаются выбить жизнь. Не прошу выполнять дерьмовую и грязную работу для меня. Я всего лишь пытаюсь завести с тобой хотя бы жалкий намек на диалог. Неужели тебе это настолько противно и сложно? Разве лично я сделал тебе что-то плохое? Ответь хоть на этот вопрос.

– Я не понимаю твои мотивы. Это напрягает, – после короткого молчания уже спокойнее отвечает-таки Иваньшин. Будто слегка устыдился или же просто остыл. Он избегает глядеть на Одинцова, пялясь исключительно вперед. Сосредоточенный. Напряженный.

Кто-то нетерпеливый сигналит позади, когда цвет светофора меняется на зеленый.