Неудачник, думает про себя Тима.

– Ну?! Долго ждать? Деньги гони! – бесится парень.

– Думаешь, я на случай ограбления с собой тонну налички ношу? – прыскает Тимофей. Думает: черт, мне страшно, но сарказм, словно защита. «Которая тебя убьет нахер», – пробегает в уме, а глаза безотрывно следят за ножом, пока Тимофей опять поднимается.

Когда парень в бешенстве замахивается, Одинцов машинально прикрывает лицо рукой, но боли не следует. Вместо этого шум быстрых шагов, брань, удар и падающее на асфальт тело, которое он уже видит, открыв глаза.

– Какого хера ты уперся?! – первым делом орет Иваньшин и, не дожидаясь ответа, тянет Тимофея, схватив за рукав.

Парень уже без ножа, явно в нокауте, свернувшись на тротуаре в позу зародыша, стонет что-то невнятное.

А со свободной – правой, рабочей – руки Захара, не впивающейся болезненно в плечо Тимофея крепкими пальцами, стекает кровь.

– Захар, ты ранен! – вопит Одинцов, будто вмиг окончательно протрезвев.

– Царапина. Не тормози! – рычит Иваньшин, яростно втаптывая подошвы в асфальт. Дергает Тимофея, чтобы он шел рядом, подталкивает к показавшейся впереди тачке, брошенной с распахнутыми дверьми даже не на обочине – почти посреди пути.

Торопился. Спешил на выручку. У Тимофея мутно в глазах.

– У тебя вся рука в крови, Захар, – переживает он. Сердце пружинит к глотке.

Ноль реакции.

– Да отпусти ты! – психует. Вырывается уже возле машины. Указывает: – Садись сейчас же, я вызову скорую. Я выпил, не смогу вести…. блять, – внутри миллион сожалений.

– Я сам…

– Заткнись, Захар, лучше не зли меня сейчас, – дрожащим против воли голосом угрожает Тимофей, набирая номер экстренной службы. В носу свербит, мутит от вида крови. Вот этой, конкретной, капающей темно-алыми каплями с пальцев, успевшей окрасить всю кисть. – Да сделай же что-то! Перевяжи ее! Где-то должна быть аптечка! Ну? Чего стоишь?

В глазах горит. Влажно. А Захар, опираясь спиной на дверь, пытается ладонью прикрыть рану. Только кровь сочится сквозь пальцы. Захар оседает, и Тимофей бросается на колени рядом, срывая с себя рубашку. Голую кожу дуновением лижет ветер, а лазурная ткань за секунды питается красным.

Всю дорогу до госпиталя Тимофей хватается за ладонь Захара. Тот не противится, просто позволяет, может, не замечает вовсе. У него есть проблемы серьезней, например колотая рана от ножевого ранения. Довольно глубокая, но не смертельная, как определяют медики скорой помощи.

– Вы молодец, что вспомнили про жгут. Без него ситуация серьезно бы осложнилась, – говорит врач, который в пути следит за состоянием Иваньшина, и кивает на плечо, затянутое ремнем Тимофея.

Дорогущим. Кожаным. Но не стоящим и сотой доли жизни Захара. Тимофей готов отдать все шмотки, раздать бедным, пожертвовать на благотворительность… сжечь, если это поможет Захару скорее восстановиться. Да, медики обещают, что потеря крови хоть и значительная, но совместимая с жизнью. Потребуется переливание. Тимофей тут же узнает, можно ли стать донором, но сникает, получив ответ, что их группы не сочетаются.

– Я… растерялся на самом деле, – будто оправдывается Одинцов. Ему именно так и кажется, что он потерял время, еще и кричал, но это исключительно из-за стресса, хоть и стоит после извиниться за грубость. – Я пытался зажать рану, но кровь текла. Это Захар сказал мне про жгут. А я… – Тимофей не договаривает. Что толку? Метался, как курица с отрубленной головой, только шум и суматоха. Это и правда заслуга Захара, что тот сквозь полуобморок все-таки сосредоточился и подумал про то, как можно остановить кровь.

– В любом случае вы помогли. Без вас бы он не справился. Ваша помощь так же важна, – настаивает врач. Он вполне спокоен. Конечно, и не такое видел в рабочей практике. Но его состояние вибрациями окутывает Тимофея, у которого до сих пор мелко дрожат холодные руки, вымазанные в крови Иваньшина.

Тимофей гладит кожу на тыльной стороне ладони Захара. Она грубее, но главное – теплая, несмотря на кровопотерю. Тиме нравится чувствовать его, прикасаться. Сейчас в этом жесте никакого подтекста, скорее – успокоение, притом для самого Одинцова. А когда пальцы Захара дергаются, Тимофею кажется – хочется верить, – что это попытка что-то ответить. Возможно, поблагодарить. Или просьба не оставлять одного. Тимофей ругает себя за жадность, потому что хочет всё это сразу.

Иваньшин в сознании, хотя глаза полуприкрыты. На нем кислородная маска, чтобы облегчить дыхание. Тимофей поджимает губы и глубоко вдыхает. Глаза болят, щиплют и, наверное, опухли. Он больше не плачет. Прекратил почти сразу, это слишком некрасивая слабость, а Тимофей любит быть привлекательным. Хмыкает своим мыслям – о чем только думает. Разве есть кому-то дело до его внешности, особенно Захару в таком положении? Да и разве не видел тот Одинцова спросонья, упаренного после душа. Домашнего. Настоящего. Но показывать слезы словно бы стыдно. Чтобы не оттолкнуть – не отсутствующей красотой, а именно слабостью. Недостойностью.

Тимофей сглатывает плотный ватный ком в горле, подступивший опять как-то внезапно. Быстро вытирает накинутым на плечи медиками одеялом глаза. Шмыгает.

Иваньшин тянется здоровой рукой и приспускает к подбородку маску.

– Захар! Что ты делаешь? – тут же встревоженно возмущается Тимофей.

– Дуринцов, прекрати уже реветь, не сдохну я, – хрипит Захар и натягивает маску обратно, когда врач тоже просит вернуть ту на место.

Тимофей действительно прекращает. Отвлекается.

Стоп… Что это только что было? Захар дал ему прозвище? Тима даже не обижается, что оно настолько по-детски глупое и должно быть по сути обидным. Но Тима какой-то неправильный. Он радуется дурацкому прозвищу. Будто это что-то сугубо дружеское. Между ними. Личное.

Тимофей улыбается и по-прежнему гладит руку Иваньшина, и тот все еще не противится.

Небольшая операция проходит успешно. Захара опять подлатали. Слишком часто его не по собственной воле калечат за последнее время. И рядом вновь Одинцов. Может, стоило попросить, чтобы того не пускали в палату? Хм, думает Захар, не прокатит, этот без смазки везде пролезет. И невольно хмыкает, так что дергаются уголки губ.

– Захарушка, прости, – мямлит Одинцов, заняв место на стуле возле больничной койки. Врачи отказались сразу выписывать, нужно побыть под наблюдением.

А простой в госпитале с отдельной палатой, видимо, опять оплатил Одинцов. Поздно спорить, да и завтра уже, наверное, разрешат поехать домой. Золотой мальчик точно не обеднеет, если что – пусть внесет в долг Захара. Почему-то сейчас наплевать на деньги. Наверное, думает Иваньшин, ему вкатили успокоительное. Хотя следовало бы напичкать им Одинцова.

– Да ты здесь при чем? – отмахивается Захар. Хотя помнит, как сам наорал на того, что свалил из чертова клуба раньше и его не дождался.

Смотрит куда-то в потолок, потом прямо, только не на Тимофея. Дистанцируется. Между ними будто витает… неловкость?

– Что ушел в одиночку, – словно прочитав мысли, отвечает Одинцов. – И что не заметил, как на меня напали. Ты из-за меня пострадал.

– Ты еще извинись, что этот гандон пытался тебя ножом пырнуть, – ворчит Иваньшин и коротко бросает взгляд на Тимофея, который сидит понурый. Как щенок, черт возьми, который понимает, что провинился, но безумно хочет к хозяину на коленки, чтобы облизать все лицо в качестве извинения. Воистину Дуринцов. Повторяет вслух: – Дуринцов.

Звучит дико глупо, но одновременно забавно. Боже, его, видимо, точно чем-то отупляющим обкололи. Странные мысли теперь вертятся в голове.

– Можно считать это официальным началом дружбы? – интересуется Одинцов, чуть улыбнувшись.

– Что именно? – уточняет Захар. Все-таки приходится смотреть Тимофею в лицо.

– Прозвище, которое ты мне придумал. Прикольное. В твоем стиле, – отвечает тот. Упирается локтем в бедро, подбородком – в ладонь. Хлопает глазами, смотрит, черт его, прямо в душу. – И мне не обидно, если ты вдруг этого добивался.