— Берегите себя. Вы не в безопасности. Легко довериться не тому человеку.

Не уверена, что доверяю кому-либо, кроме Аила, хоть и верю, что Эметрия заботится о нем.

И я должна верить, что она придет, потому что альтернатива слишком ужасна.

Когда я возвращаюсь в комнату Аида, его кровать пуста. Меня охватывает паника. Он умер? Исчезают ли фэйри, умирая?

Но потом я замечаю хвост на коврике за кроватью и обнаруживаю его там, распростертым на полу, бледным, как молоко, и обнимающим псов. Они скулят, когда видят меня, как и он, когда я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему.

— Аид!

— Я не хотел… уходить в одиночестве…

— Ты никуда не уйдешь!

Я обхватываю его руками, прижимая его грудь к своей, вдавливая его к кровати. Он все еще невероятно холоден.

— Король ада… замерзающий до смерти… — стонет он, когда я засовываю его ноги под одеяло, — что за… изысканная… ирония…

— Ты не замерзаешь до смерти, — говорю я ему, хотя знаю, что именно это и происходит. Он буквально холодный, как лед. Вокруг рта потрескался иней. Я тянусь рукой, чтобы коснуться его губ.

— Я… я едва тебя чувствую…

Я болезненно сглатываю, забираясь к нему на постель и проскальзывая под одеяло. Он излучает холод. Мне приходится натягивать между нами одеяла, чтобы сохранить хоть половину своего тепла, потому что не могу его отпустить.

— Но я здесь, — говорю я ему. — Я здесь.

— Продолжай… продолжай говорить…

Я не знаю, что говорить.

Псы скулят с пола.

— Поднимайтесь, ребята, — говорю я им. — Грейте своего хозяина.

Они запрыгивают на кровать и устраиваются между нами.

— Расскажи мне приятную историю, — просит он. — Что-то из твоего детства.

Мое детство было полно приятных моментов, но сейчас трудно даже что-то одно отыскать. Трудно представить, что я когда-либо была счастлива, каждое хорошее воспоминание затмевалось муками от наблюдения за его страданиями. Я хочу избавиться от боли, но не могу.

Поэтому я пытаюсь найти что-нибудь, что угодно. Что угодно, лишь бы удержать его здесь, пережить еще одно мгновение, и еще…

— Каждый год в первый день весны мой отец брал меня с собой в Гайд-парк, независимо от погоды, и мы умывались утренней росой. Это должно сохранять тебя красивым.

Аид слабо улыбается.

— Это сработало, — он вздрагивает. — Что еще вы делали? В парке?

— Не знаю. Качались на качелях. Устраивали пикник. Ели мороженое на эстраде, если шел дождь. Раньше я поднимала шумиху, когда моросил дождь, но это стало одной из моих любимых традиций.

— Когда ты перестала?

— Однажды папа решил, что я слишком взрослая, но… Я все равно шла. Не знаю, почему.

— Это… это хорошая традиция…

— Я скучаю по нему.

— Ты… увидишь его снова… скоро…

— Прекрати так говорить!

— Я думал… я думал, ты хочешь домой.

— Но только не в том случае, если больше не увижу тебя!

При этих словах он открывает глаза и смотрит на меня.

— У тебя есть только два дня в мире смертных в год, верно? Ты можешь… провести один из них со мной?

В его взгляде что-то вспыхивает, эмоция, которую я не могу полностью описать, удивление, которое я не могу объяснить. На мгновение его глаза становятся такими же яркими, как всегда.

— Я проведу все… все свои днт с тобой… если… если ты захочешь… этого.

— Очень хочу этого, — говорю я ему. А затем, надеясь, что он поймет:

— Я, правда, очень хочу тебя.

Я целую его в лоб, но прикосновение его кожи посылает через мои губы резкий взрыв холода, отдающийся в груди.

— Извини, — тянет он, видя выражение моего лицо. — Сейчас я не самый приятный.

— Это как-то отличается от обычного?

— Я действительно тебе нравлюсь…

— Ты знаешь, что нравишься мне. Я…

Но он снова отключился и не просыпается, когда я зову его. Я вынуждена наблюдать за медленным вздыманием и ниспаданием его груди, окаменев от страха, что любое движение может стать последним.

Он ведь знает, что нравится мне, верно?

На самом деле, он ведь не собирается умирать, да?

Раздается стук в дверь. Псы лают. Я вскакиваю с кровати, бегу по коридору и обнаруживаю Эметрию, покрасневшую и с белыми глазами.

— Что случилось? — спрашивает она.

Я разрыдалась.

Эметрия влетает в холл, дверь с грохотом за ней захлопывается. Она обхватывает мое лицо, проверяя, нет ли ран, поднимает руки, которые все еще покрыты кровью гоблина.

— Не со мной, с Аидом, — лепечу я. — Думаю, он умирает.

Эметрия бледнеет.

— Что?

Я отстраняюсь от нее, возвращаясь в его комнату.

— Он был чем-то ранен, — спешу я. — Не знаю, чем. Он сказал, что рана отравлена. Мы пытались воспользоваться противоядием, но оно не остановило кровотечение…

Эметрия присаживается рядом с ним на корточки, осматривает брошенный флакон и срывает с его раны свободную повязку. Он стонет, еще не совсем проснувшись.

Псы рычат, но она огрызается в ответ. Они мгновенно замолкают.

— Ты наложила на него швы, — говорит она.

— Я не смогла придумать другого способа остановить кровь. Это… это было неправильно?

Она смотрит на меня снизу вверх.

— Ты остановила его кровотечение, — говорит она, — но, думаю, мне нужно снова открыть рану.

— Что? Зачем?

Она прикладывает к ране пальцы, вытаскивая длинный тонкий предмет из корзины на сгибе руки. Она прикладывает к нему ухо, вслушиваясь в его тело.

— Внутри все еще есть осколок, — заключает она. — Вот почему он не может должным образом исцелиться. Осколок отравляет его, замораживает до…

— До смерти?

Едва заметный кивок.

— Нужно действовать быстро.