— Я не это имел в виду! — сказал он, все еще неуверенный в своих словах. — Он тоже много знает о растениях, и вообще…

— Мне до его светлости ещё расти и расти. Я просто понемногу читала, пока убиралась в архивах, вот и всё.

— Вы прибедняетесь, Элиза, — Даниэль искренне улыбнулся. — Давайте пройдёмся?

Он протянул ей руку, и Элизе пришлось принять предложение и побрести вместе с Даниэлем по дорожкам вглубь сада. Она старалась не подавать вида, но находиться рядом с англичанином было тяжело, тоскливо и даже страшновато — после его последних выходок она постоянно ждала подвоха, и вместе с тем — тосковала по тому короткому времени, когда между ними всё было хорошо. Даниэль молчал, смотря под ноги и пиная попадавшиеся по пути камушки, пусть и выглядел так, будто хотел что-то сказать.

Они дошли до середины сада, когда англичанин предложил сесть на скамейку. Он ни на мгновение не выпускал ладони Элизы из своей, но до сих пор не сказал ни слова. На его лице, казавшемся в свете дня необычно бледным, застыло выражение, которое уже было ей знакомо — так же выглядел Клаас, когда мучился, размышляя над своей жуткой догадкой.

— Элиза, — сказал наконец Даниэль тихим, надломленным голосом. — Скажи мне честно. Александр рассказывал тебе о том, что мы с ним делаем?

— Нет, — ответила она честно. — Я совсем ничего не знаю.

— Оно и к лучшему, — он вздохнул. — Пожалуйста, скажи… Если мне в этом деле потребуется помощь… Ты мне поможешь?

Элиза не знала, что ответить. Она не могла отказаться — слишком жалко ей было Даниэля, сидевшего перед ней согнувшись и не смея взглянуть ей в лицо, но и согласиться сразу она тоже не могла. «Это дело» пока приносило только беды, до неузнаваемости меняя и замок, — а Элиза была уверена, что та плесень, неожиданно появившаяся и исчезнувшая до поры до времени, связана именно с ним, — и его обитателей. В конце концов, она не знала толком, хотелось ей спуститься на лифте в подземелья, чтобы узнать правду, какой бы страшной она ни была, или и дальше прятаться в дальней комнате, надеясь, что ее это не коснется.

Даниэль ждал, низко склонив голову. Где-то высоко, под крошащейся крышей замка, заливались птицы, свившие там свои гнезда, и им отвечал ветер, гулявший между зеленой листвой, между которой уже проглядывали желтые листья. Лето клонилось к концу — уже перевалил за половину август, и каждый следующий день становился прохладнее предыдущего. Над самым ухом Элизы, заставив ее вздрогнуть, прожужжал крупный шмель, облюбовавший цветок шиповника за ее спиной. Покачиваясь в воздухе, он приземлился прямо в сердцевину, сразу покрывшись желтоватой пыльцой.

— Пожалуйста, Элиза, — услышала она голос, слабевший с каждым словом. — Пообещай, что поможешь.

— Я не могу обещать, — ответила она уклончиво, поглаживая холодную ладонь Даниэля. — Но я постараюсь сделать все, что в моих силах, если ты попросишь. Идет?

— Идет. Прости, что я прошу о таком, это… Это все из-за меня, и я не должен никого впутывать, но…

— Нет ничего плохого в том, чтобы просить помощи. Я же сказала, я сделаю для тебя все, что смогу.

Даниэль больше ничего не сказал и положил голову ей на плечо, глядя из-под опущенных ресниц на дорожку. Элиза осторожно приобняла его, выдавив из себя ободряющую улыбку, хотя в глубине души надеялась, что ее помощь никогда не понадобится. Спустя некоторое время, прошедшее в тишине, нарушаемой только шумом сада, она услышала рядом тихое сопение — Даниэль, пристроившись, задремал. Элиза вспомнила события прошедшей ночи. Может, крик ей и показался, но вот их с бароном разговор он мог и услышать.

— Даниэль, — позвала она робко, когда рука совсем разболелась из-за тяжести. — Проснись.

— А? — англичанин распахнул глаза и выпрямился. — Прости, я… Я много проспал?

— Нет, — Элиза хихикнула, глядя на его растерянное лицо. — У меня просто рука затекла. Так бы я дала тебе поспать подольше.

— Прости, пожалуйста, — пробормотал он смущенно. — Пойдем обратно. Наверняка у тебя много дел, а я тут…

— Пойдем, — кивнула Элиза. — Но ты не переживай. Все хорошо.

Они вернулись в замок, болтая по дороге о пустяках. Даниэль наконец-то отвлекся от своих мрачных мыслей и с упоением рассказывал ей о своей учебе в университете, первых раскопках и вещах, которые они с профессором находили. У Герберта, по его словам, был настоящий нюх на древности — никто не мог понять, как ему удавалось находить вещи, до которых никто другой бы ни за что не добрался.

— А почему ты вообще решил стать археологом?

— Мне это очень интересно. Знаешь, ведь именно мы отслеживаем путь, который проходит человечество. Взять, например, вот это, — он показал на булавку, которую Элиза носила приколотой к переднику на всякий случай, как всегда делала фрау Циммерман. — Для тебя это обычная булавка, полезная, конечно, но если ты ее потеряешь, то особо не расстроишься. А через сто лет кто-нибудь найдет ее, и для него эта мелочь будет великим открытием, но при этом бесполезным — заколоть он ей уже ничего не сможет.

— Так чудно, — она улыбнулась. — Я никогда раньше не думала об этом так серьезно.

— Наверное, все науки в этом и заключаются — думать серьезно о несерьезных вещах, — ответил Даниэль.

Дойдя до зала, они разошлись — он пошел к себе, чтобы передохнуть, а Элиза отправилась на кухню, напевая под нос глупую песенку. Перед тем, как начать готовить, она с мылом вымыла руки и сменила передник, помня о несчастном букете аконита. Вряд ли Даниэль всерьез хотел отравить ее — он меньше всего был похож на человека, который хоть сколько-то разбирался в травах. Это она была деревенской девчонкой, все детство прокопавшейся в земле и проходившей в лес, когда как в Лондоне наверняка были другие развлечения.

Элиза даже представить не могла, какой он, Лондон. Кёнигсберг она видела на почтовых открытках и на иллюстрациях в книгах, а вот об английской столице не знала почти ничего, кроме рассказов о том, что там всегда туманно и холодно. В глубине души она лелеяла надежду отправиться в путешествие — если не самой, то хоть с бароном, увидеть мир дальше Альтштадта и соседнего Нойберга, в котором было всего лишь на несколько улиц больше.

Она чувствовала странное воодушевление, как будто море ей было по колено, и вот-вот — не сегодня, так завтра, — ее жизнь чудесным образом изменится в лучшую сторону, и все, о чем она мечтала, засыпая, сбудется. Конечно, это обманчивое чувство не продлилось бы долго, до первой проблемы, даже самой небольшой, но именно сейчас, накрывая на стол, Элиза могла сказать, что она была счастлива. Она словно заново осознала, что у нее есть дом и работа, и вокруг нее — действительно хорошие люди, пусть и со своими странностями и секретами.

Пробило два часа, но в столовой никто не появился. Элиза подождала немного, надеясь, что хоть сегодня всё будет по-старому, но ей снова пришлось разносить обед по разным комнатам. Даниэль так и сидел в своей комнате — когда она пришла с подносом, на котором еще дымился суп и жаркое, он снова писал что-то в дневник. Элиза больше не пыталась заглянуть в него, но одного случайного взгляда ей хватило, чтобы понять — Даниэлю становилось хуже. Его почерк, немного вытянутый и угловатый, которым были написаны его путевые заметки об Алжире, которые он иногда читал ей вслух, превратился в дерганное, абсолютно нечитаемое месиво, которое на буквы-то больше не походило. Он поблагодарил её, и Элиза поспешила уйти, не желая мешать.